Частная кара

За все это утро я ни разу не ощутил своего одиночества и тишины окружавшей. Вчерашний мгновенный ужас, охвативший меня на речной косе, а потом изнурительный страх одиночества на краю надвигающейся ночи — все это забылось, и те часы торопливой работы и ходьбы к реке и обратно и снова к реке были во всей моей жизни временем согласия с собой и миром.

Ничто не волновало, не беспокоило, не озадачивало, все действия были естественными и необходимыми в том, что меня окружало. Мысль, занятая единственным — собрать, принести, снова собрать, снова принести, — была подчинена движению и созвучна с ним. Разум дремал, откликаясь на созерцаемое единственным — радостью.

Вдруг я почувствовал тяжесть горбовика и остановился, осознав, что иду значительно дольше, чем требовалось, чтобы выйти к последнему спуску. Оглядевшись, я не заметил ни одной затеси, по которым вроде бы бессознательно, но все-таки ориентировался каждый раз, спускаясь к реке.

Внимательно вглядевшись в деревья, я узнал старую корявую сосну, на которой сам третьего дня ставил мету, и заспешил к ней. Я узнал ее, причудливо изогнутую, в два ствола, некогда сломленную, оттого и корявую, но меты на ней не было.

Я обошел дерево вокруг, даже притронулся рукою к губчатой грубой коре, где должна была быть затесь, но ничего не обнаружил.

Крохотная божья коровка легко взбежала ко мне на запястье и, распахнув красные крылышки, улетела.

Снова и снова возвращался я к сосне, потому что, отойдя от нее, вдруг отчетливо узнавал место, стоило только обнаружить затесь, обернуться к ней левым плечом и увидеть следующую мету — чуть впереди, справа, на древней сушине, избитой до сердцевины древоедами.

Но там, где должна быть затесь, ничего не было. Я все-таки вставал к сосне так, что левое мое плечо почти касалось ствола. И видел сушину, но места не узнавал, и путь мой в таком случае шел в гору, а не спускался, как должно быть.

Я попробовал определиться по солнцу. Но и тут получалась какая-то ерунда. Надо, руководствуясь положением солнца, идти в гору.

Сообразив, что если я заблудился, то не так далеко ушел, чтобы не видеть кедра, я решил подняться по склону вверх, найти какой-нибудь останец или высокое дерево и, оглядев округу, сориентироваться по кедру. Шел в гору довольно долго, все больше и больше ощущая усталость и какую-то сонливую апатию ко всему происходящему.

Пока еще не было ни страха, ни желания любыми средствами вырваться из этого заколдованного круга, по которому я хожу более двух часов. То, что это был круг, стало ясно, когда снова увидел ту самую сосну, только теперь справа и на достаточном удалении, потом она же возникла слева и опять справа.

Страх пришел, когда я, вроде бы не меняя направления, вышел на совершенно чистое место. Это было просторное плато какой-то возвышенности, и я побрел по нему, стараясь как можно быстрее и дальше уйти от тайги.

С голой плешинки, куда поднялся, был хорошо виден необъятный простор тайги, но нигде не было кедра, который, казалось, обязательно увижу, поднявшись на вершину плато.

Гонимый страхом и надеждой, что вот-вот весь этот незнакомый мир преобразится и станет понятным, я пошел туда, где, казалось мне, обязательно должна быть река.

Шел долго и, наконец измотавшись, вдруг вспомнил о бруснике и вывалил осевшую и потяжелевшую ягоду на землю.

Идти стало чуть легче, но начались сухие мари, клюквенные и багульные заросли, густые малинники. Каждый раз, влазя в них, я предполагал близкую реку, и всякий раз снова начинались мари.

Время остановило свое движение, и солнце висело в небесловно бы на одном месте.

Проходил страх, но приходило отчаяние, стремительно рождалась надежда, и опять страх, и отчаяние, и надежда.

И вдруг на одной из бесконечных марей я увидел человека. Вернее, горбовик, который он нес, склонясь под тяжестью. Этот горбовик, совсем как мой, то возникал над верхушками кустарников, то исчезал, и я понял, что человек тот хромает.

— Эй, дядя! Дядя, эй! — закричал первое, что пришло на язык, и голос мой был высок и пронзителен.

Тот, за кустами, вроде бы и услышал крик, вроде бы остановился, но вдруг повернулся и стал уходить прочь.

— Подождите! Куда вы! Эй! — кричал я, стараясь вырваться на тропу, по которой, так мне казалось, тот уходил. — Помогите! — крикнул я совсем уже жалко, видя, что человек прибавил шагу.

Он вроде бы даже попытался скрыться, но горбовик выдавал его, то и дело мелькая из-за кустов.

Я лез не разбирая пути, не крича, но задыхаясь и стараясь не потерять этот тяжелый, мелькающий впереди чувал.

«Почему не останавливается? — думал я и не находил ответа. — Ведь должен слышать, что я ломлюсь следом… А может быть, он глухой?..»

Выйти на тропу, по которой проворно шел человек, я никак не мог. Вероятно, она лежала чуть левее от меня, но я боялся потерять из виду горбовик и ломился напропалую, благо, кустарник тут был легко проходим.

Однажды я чуть было на настиг его, расслышав совсем рядом сухое покашливание, и, собравшись с силами, останавливая дыхание, попробовал крикнуть что есть силы, может, услышит.