Частная кара

Мне было чуточку совестно, и я сказал:

— Такие вот мы люди, мальчик!

Услышав «мальчик», пес насторожил уши, поднял голову и потянулся ко мне мордой.

Так нашлось ему имя.

И я почувствовал, что нам хорошо вдвоем, что тревога, постоянная тоска по еще не свершенному и не свершившемуся, мой затаенный страх ожидания, одиночество — все это осталось в том времени, когда у меня не было собаки.

Океан лениво переваливался, отдувался и постанывал, словно менял бока после долгой спячки. Ничем не ограниченная даль щемила глаза, втягивая нас в распахнутый простор, где едва проглядывался остров Медвежий, на котором нам с Мальчиком предстояло жить.

Мальчик глубоко вздохнул, опадая пахами, и снова со смаком потянул в себя воздух.

— Мальчик! — сказал я. — Мальчик.

Он понял и стремительно сморгнул капельку влаги, набежавшую на глаза, и снова посмотрел на меня, как бы подтверждая мою мысль и продолжая ее: «Ничего, мы теперь вдвоем, и надолго. Ты вроде неплохой, хозяин?» Конечно, это была самая замечательная собака из всех, которых я когда-либо знал.

Океан катил и катил волны, подступая к берегу, и уже крутолобые буруны с шипением бодали белые оглодыши топляков, а мы с Мальчиком все глядели вдаль и были вполне довольны тем, что пока не надо никуда идти и что человек и собака имеют право почувствовать себя родней и посидеть так вот хотя бы в первые часы знакомства.

Мне казалось, что таких часов у нас с Мальчиком еще очень много и ему никогда не придется менять хозяина.

— Что это? — спросил меня наш завхоз, когда я вернулся на базу.

— Мальчик,

— Чей?

— Мой.

— Не думай протащить его как собственность партии! — предупредил завхоз. — Кормежка на твои личные. Такого громилу легче похоронить.

— Ну, ну! — сказал я. — Собака — друг человека. Не бойся, тебя не объест.

Завхоз следил не только за тем, что мы поедаем, но и за тем, что оставалось от нас. В поселке, где третий год базировалась партия, была у него пассия с кабанчиком, которого откармливали с нашего стола.

— Чистокровный гончак, — сказал наш старший геолог Саул Саулович, знаток природы, с наивной непосредственностью путавший обыкновенного воробья с зябликом, синицу с плисточкой, а скворца с дроздом, разделяя весь животный мир лишь на полезных и вредных. — Великолепный гончак! Поглядите, какой у него сократовский лоб! — восторгался старший геолог. — И при всем том этакая простецкая улыбочка рубахи-парня. Вы не находите, что он несколько похож на вас?

— Саул Саулович!..

— Нет! Нет! Не лбом и не глазами, а этой вот улыбочкой.

Каким он был тогда, мой Мальчик? Я плохо представляю его зрительно, ведь время стерло не только приметы собаки, но и лица людей, события. К тому же в то далекое время я был молод, а молодости свойственно ощущать, но не запоминать. И только то, что помимо нашей воли отпечатывается в душе, хранится долго, вплоть до предела.

И вот сейчас, когда я пишу эти строки, я вдруг ясно увидел его там, на далеком берегу моей молодости.

Мальчик был соловой, чуть-чуть в рыжину масти, шерсть его, блестящая и теплая, была совсем такой же, как кожа хорошо ухоженной, выкормленной овсом лошади; она была шелковистой и мягкой. Крупную голову Мальчик всегда держал гордо, иногда сгоняя на лоб глубокие складки, когда что-то ему было непонятно. Глаза цвета только что свернувшейся крови, темные, с алыми лепестками чуть-чуть вывернутых в уголках век, были громадны на его лобастой морде, разделенной белоснежной ниточкой на две равные доли, а нюхалка была черной, и эта чернота обрамляла пасть, опадая к прикусу, где снова неожиданно ало теплились уголки его губ. Белая манишка как бы определяла сильную грудь с явно обозначенными мускулами, которые были как бы продолжением гибкой шеи и перетекали в сильные, стройные и очень длинные ноги. Передние лапы до средней бабки были в белых перчатках, и это очень гармонировало с манишкой на груди. Безупречный экстерьер...

Я проникся великим уважением к Саулу Сауловичу, который первым увидел в Мальчике чистокровного гончака. Я не знаю, что могла прибавить чистокровность к нашим с ним отношениям, но я отстаивал тогда ее отчаянно.

И при каждом споре — чистых кровей пес или нет — Мальчик стеснялся, прятал свои прекрасные глаза и словно бы терял стать. Он вообще отличался удивительной застенчивостью и вежливостью. Мало заботясь о приличиях хорошего тона, я поначалу кормил его, когда сам ел. И не скоро заметил, что это ему крайне неудобно: он стеснялся находиться возле стола, будь это даже, а так зачастую и бывало, трапеза у костра. Когда я ел, он отходил подальше и ложился где-нибудь под кустом, умяв морду в лапы.

Первое время Мальчик вообще почти ничего не ел, пока я не понял, что время наших трапез, по его приличию, разное. Мое сначала, его — потом.