Частная кара

Напряженные дни проходили за днями. Уже были получены из Варшавы письма Константина, было известно из рапорта Дибича о заговоре в армии, поручик Яков Ростовцев, добившись обманом аудиенции, сообщил, что некто (поручик не назвал имен) в Петербурге готовит бунт, ожидая только решения Николая Павловича взойти на престол; напряжение во дворце достигло наивысшей точки, всем было ясно, что порожден кризис беспечностью, ленью и краснобайством ушедшего императора, а Николай все медлил, все выжидал чего-то.

Ни один из государственных сановников, ни один из друзей не был посвящен в его планы.

Три последних дня перед приведением к присяге на верность ему Николай был особенно насторожен, внимателен и зорок. Граф Милорадович — военный губернатор Петербурга — докладывал в те дни, что город абсолютно спокоен.

Обер-полицмейстер столицы генерал-майор Шульгин был в отличие от удивительно благодушно настроенного графа насторожен и себе на уме, но и он не замечал ничего подозрительного в городе.

Николай не верил им, хотя и не сомневался в их преданности.

Из других источников было известно, что совсем рядом, под боком у дворца, шальные головы спешно собирают силы, вынашивают неопределенные и скоропалительные планы, много пьют и шумят без всякой предосторожности.

Накрыть их всех не составляло труда, но он не делал этого.

Его адъютанты: полковник Перовский, штабс-капитан Лазарев, полковник Александр Карлович Геруа, любимый друг Эдуард Фердинанд-Вольдемар Адлерберг, все, кто и раньше пользовался расположением, сообщали ему истинное положение дел в обществе, городе и войсках.

— Заговор? — с надеждой спрашивал Николай, и глаза его начинали гореть сумасшедшей решимостью.

Никто не отвечал определенно на этот вопрос, а он хотел единственно утвердительного ответа и ждал.

Тринадцатого декабря он потребовал списки офицеров гвардии и квартирующих в столице войск. Внимательно читал их, отмечая что-то и ставя против некоторых фамилий ногтем галочку.

Против фамилии Кущина Николай Павлович пером поставил только ему понятный знак. За бумагами засиделся допоздна. Назавтра предстояла присяга.

— Понедельник, — недовольно поморщился, взглянув который раз на численник.

Понедельников он не любил и, если предстояла поездка куда-либо в начале недели, предпринимал ее после литургии в воскресенье. После четырнадцатого декабря 1825 года ни одно государственное дело не решалось в понедельник во все его царствование.

В полночь, так и не дождавшись приезда из Варшавы посланного туда брата Михаила, Николай читал манифест о своем восшествии на престол Государственному совету.

Манифест был написан им самим, задолго до получения решительного письма от Константина.

Государственный совет единодушно приветствовал его восшествие на престол.

А старый либерал Мордвинов, выбежав из-за стола, то ли в шутку, то ли с великим подобострастием низко раскланялся.

Что это было, так и осталось неизвестным. Но Николай отметил для себя некогда услышанное:

«В русском либерале до поры до времени всегда дремлет отчаяннейший монархист».

21. Еще до отъезда Стахова в Агадуй они с Антониной участвовали в жеребьевке на получение квартиры в новом доме. Достался им счастливый жребий — на пятом этаже, с лоджией и балконом.

Антонина прислала на дачу телеграмму: «Срочно позвони мне».

Стахов развалил архив и лазил с карточками по полу, отыскивая нужный документ, когда позвонил доставщик.

Расписался в получении телеграммы и, чувствуя необычайное волнение, распечатал ее. Почти целый месяц они не видели друг друга. Пропуск к Алешке оставляли у дежурных нянечек.

В суд Антонина не подала, решила дождаться получения квартиры. Агей Михайлович тоже не предпринимал никаких действий, и Стахов привык к своему положению.

Он считал, что все между ними сладится и останутся они если не товарищами, то доброжелательными знакомыми.

Вины за собой Стахов не ощущал и считал, что так обоим будет легче. Алешку разрыв тоже не тронет, поскольку в их отношениях наступит постоянный и прочный мир. Казалось, что все уладилось. Правда, он до сих пор не получил ключей и выходил из дома через веранду, где был английский замок, но если уезжал в город, захлопывал эту дверь и попадал в дом по-прежнему через окошко.

И вот телеграмма.

Торопливо одевшись, он побежал на почту, но городской телефон не отвечал. Вернулся, попробовал работать, привычный ход мыслей был нарушен.

События, только что накрепко связанные, рассыпались, пропала внутренняя логика, исчез необходимый ритм.

Снова сбегал на почту, и снова телефон не отвечал.

Набравшись решимости (он со дня разрыва испытывал мелочный страх перед Голядкиным), позвонил тестю.

Агей Михайлович, узнав его голос, поперхнулся и, как это бывало с ним в расстройстве, пробурчал:

— Звоните ей после десяти... — и бросил трубку.

В половине одиннадцатого приехал на телеграф в соседний городишко: почта в поселке работала до шести вечера.

— Завтра выдают ордера, — сказала Антонина. — Надо быть в девять утра.

Два следующих дня Стахов помогал Антонине переехать на новую квартиру.

Спросил между прочим, почему-то стесняясь: