Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

Когда Саня начал, наконец, глотать слюну, я не успела порадоваться, потому что он стал кричать от боли, когда я вводила еду через зонд в желудок. (Кричать – сильно сказано, потому что первый месяц жизни у него вообще не было голоса, а на тот момент он научился еле слышно мяукать.) Смесь, которую я вдавливала шприцем, не хотела входить внутрь, а однажды через пищевой зонд из желудка наружу полезли какашки. Выяснилось, что у него некротизирующий энтероколит. Его перестали кормить, без конца промывали желудок, одна капельница сменяла другую. Помню, как я вне себя от отчаяния демонстрировала врачу мутно-зеленые комки, вытекающие через зонд, а врач говорила невозмутимо: «Мама, что вы расстраиваетесь! Радоваться надо! Вы только посмотрите, сколько там слюны!» И правда, вместе с какашками из желудка выходила слюна, а это значит, что пищевод был снова проходим – иначе как бы она туда попала?

В какой-то момент я заболела, и мы подкупали медсестру.

У меня был такой кашель, что нельзя было ходить в больницу, и Женя, которого к мальчику не пускали, только посмотреть минут на пять-десять, платил ночной сестре 500 рублей, чтобы она каждые пятнадцать минут высасывала эти слюни. Но убедиться в том, что она действительно это делала, можно было только с утра, увидев живого ребенка. А я не приходила, я неделю провела дома. Каждое утро мы звонили и проверяли по телефону. Когда я пришла наконец, я с ужасом пришла. И вижу: лежит практически синий мальчик, худющий, тяжело, с бульканьем, дышит, но дико веселый. Дрыгает ногами и руками тощими, стреляет глазами и ржет. Ни в каком не в боксе, а в углу общей палаты. Все мамаши уже новые, говорят мне: ой, это ваш? Он тут с нами все время разговаривает.

После того, как я вернулась, это был, наверное, конец марта, Саня очень быстро стал прибавлять в весе и нас отпустили домой. Я не могла в это поверить, потому что все было стремительно. Отпустили с тем, чтобы позже сделать еще одну, четвертую операцию – пищевод в месте сужения был по-прежнему один миллиметр в диаметре, а так жить нельзя. Я спросила, если ли шанс, что операции не будет. Они сказали: ну мы же вас отпускаем, всегда есть шанс на чудо, но в принципе надо исходить из того, что операция будет. И мы приехали через месяц. Мальчик потолстел, уже много чего ел, но у него все равно там был миллиметр. Мне сказали: кормите его дальше, не будем пока оперировать. И оперировать в четвертый раз не стали.

Потом пищевод расширяли бужированием. Это механическое расширение. У него через дырку в животе, нос и весь пищевод проходила нитка, к ней прикреплялся резиновый буж и продергивался через узкое место. Сначала буж был очень тоненький и в первый раз эту манипуляцию делали под наркозом. С каждой следующей манипуляцией, если все проходит благополучно, диаметр бужа увеличивают. Это очень болезненная процедура. Она, например, в Штатах запрещена. Но у нас они, слава богу, это делают. За год бужирования удалось растянуть место сужения почти до нормальных размеров, нитку вынули. Когда Сане исполнилось полтора года, мы расстались с больницей почти навсегда – возвращались только раз с бронхитом, когда испугались, что он что-то проглотил и это мешает ему дышать. От бурного младенчества осталась только склонность к бронхитам и всякие сравнительные мелочи.

Саня опрокинул все наши представления о том, каким может быть больничный ребенок. Он легко сдает кровь, не боится посторонних людей и новых ситуаций, контактнее всех нас вместе взятых. Мы даже как-то шутили, что и детдом был бы ему не страшен.

Кстати, от Филатовской тоже остались стихи – только недописанные и мало.

Вот например:

Юля, следите за мамой Романовой.
А ты, Романова, нас не обманывай.
Докармливай свою девочку, блядь,
Девочка Романова должна прибавлять!

Это очень герметичный текст, потому что никто, кроме меня, взглянув на него, не слышит голос нашего лечащего врача, прекрасной МВ, похожей на ближайшую подругу моей мамы. Она действительно вот так, деловито и мягко, на вы, обращалась к своей любимой медсестре Юле, у которой был обманчиво равнодушный вид и всегда наушники в ушах, но которая была круче всех. А к маме Романовой МВ, конечно, никогда не обращалась на ты и тем более не ругалась на нее матом, просто страшно злилась, потому что маме Романовой было лет девятнадцать и у нее не всегда получалось докармливать девочку – ни грудь, ни бутылку она брать не хотела и приходилось додавать остаток через зонд в носу. У девочки была нога ампутирована ниже колена, потому что в роддоме ей плохо поставили капельницу и не сразу заметили. Она была слабенькая совсем. Жить им в Москве было негде, иногда приезжал на электричке юный папа в сером пальто, с котом за пазухой, и сгорбленно сидел на банкетке в подвальном коридоре, рядом со входом в материнскую. Кажется, они собирались судиться со своим роддомом, но ничего не вышло.

Еще один стишок был начат про эту девочку Романову —