Чехия. Инструкция по эксплуатации

Европейцы обожают наше "швейковство" – я и сам признаю, что часть из их представлений о нас вполне даже точна. Но лишь немногие из них знают еще и Brixen connection (бриксенские связи – англ.) нашего характера. То есть, как раз о Гавличеке и его ведущей к спасению борьбе с бидермайером и сервилизмом.

Спаситель? Мессия?

Знаю, что те, кто читал Гавличека, сейчас усмехнутся. Да чтобы этот заявленный враг католицизма, которые некоторые считали воплощением Яна из Гуси (еще одна "Г"!), обладал склонностями к спасительству?

Ну, в Бога он наверняка верил. В того, который символизирует любую креативность за пределами видимого и невидимого мира. В противном случае, жизнеописание Гавличека не могло бы иметь своих нюансов и такой силы воздействия. И начаться так по-христиански, как началось. Даже в Чехии после поражения под Белой Горой именно деревенские священники пробуждали в молодежи чешский тип набожности, так что в этом нет ничего удивительного, что он – который когда-то сравнит священников с молью и с плесенью, атакующей чешские книги – поначалу желает быть одним из них. Обновитель чешской литературы, можно злорадно написать, поначалу желает идти в иезуиты.

Все, кто знал его в молодости, вспоминаю его как одну из наиболее открытых и умных личностей, но вместе с тем, как глубоко верующего юношу, который очень хотел стать священником – и чуть не стал им...

И если бы не было канцлера Меттерниха – равно как и его империи упорядоченной идиллии и контролируемого счастья – кто знает, о ком бы я сейчас писал.

Но Гавличек верил, что человек счастлив тогда, когда может реализовать свое призвание – без официальной бумаги, без чернильниц и печатей.

Родители желали видеть его юристом. Естественно. Его отец, Матиаш, о котором наш герой в молодости написал стихотворение по-немецки, был богатым купцом, который восхищался талантом сына, но в то же самое время его боялся. Ему были известны колючки бидермайеровской доброты, и он чувствовал, что Карел нуждается в панцире. Imitatio Christi – подражание Христу, главный христианский принцип, не казался ему соответственным для сына. Он долго не соглашался с реализацией его жизненных выборов. Но, в конце концов, отпустил его в Прагу.

Там юного Гавличека ожидали два года учебы в семинарии, и это была ужасной скукой. Но она не вела к безбожию, но только лишь к новому пониманию веры. По этой причине ему пришлось семинарию покинуть, зато уже никогда ему не бывало скучно.

Не знаю, можно ли интерпретировать Божественное вдохновение, но теперь он верил в разумность риска. Неизвестно, хотел ли он подобным образом быть похожим на Иисуса, но то, что это было определенной формой набожности – это очевидно. И в то же самое время он должен был заметить, что обладает божественным талантом. Но не как проповедник, а как литератор.

Во времена, что находились под впечатлением Свободы, Равенства и Братства, с этим что-то можно было делать. Он ужасно желал равенства и свободы. Вот с братством было чуточку посложнее. Немец Шиллер написал, правда, стихотворение о том, что все люди будут братьями, на которое Бетховен написал красивую музыку, но пелось там по-немецки, а из говорящих на этом языке идея братства как-то не исходила. Ну вот не похожи они были на большого и мудрого брата.

Потому, будучи читателем Гердера, Гавличек начал размышлять о славянской семье. О Великом Брате с Востока, у которого имеются не только лишь широкие степи, но, возможно, столь же обширные планы. Потому он отправился в паломничество к Матушке Руси. С хорошим русским языком и с раскрытым сердцем. Только его восхищение вскоре сменилось ужасным изумлением и испугом – как живет русский человек. Потому что Россия была еще большей деспотией.

Для Гавличека личная свобода образовывала фундамент его новой веры. Только лишь благодаря собственной, ничем не ограниченной творческой свободе можно было распознать ту самую свободу где-то наверху, и вообще – шанс человека. Свобода означала гораздо больше, чем народ, пускай даже и не знаю какой великий и славянский. Свободой и была та самая рискованная человечность. В России это сделалось Гавличеку ясно – правда, не так, как он того ожидал, зато прояснение это имело для него фундаментальное значение.

Он возвращается домой, желая быть только чехом – ненационалистическим европейским либералом. И выразил он это настолько выразительно, что и через сто лет после его смерти русофилы советского типа не были в состоянии даже имени его произнести.