Чехия. Инструкция по эксплуатации

Вы уже, наверняка, догадываетесь, что я говорю о главе книги, которая никогда не была закончена – "Человек без свойств". О немецком романе автора с чешской фамилией Мусил[89]. По-чешски это человек, который неустанно что-то был должен, хотя сам он не очень-то знает: а что. Такой вот себе невротик. Поэтому чеха и не удивляет, что у книги Музиля нет конца, поскольку то, что он был обязан писать, вовсе не означает, что всегда обязан был закончить. Я уже рассказывал вам о нашем понятии времени, нашего никогда не заканчивающегося "сейчас", означающего "бытие при том", о приостановленных и начатых действиях, а так же таких, у которых имеется своя грамматическая форма, благодаря тому, что они еще не завершены. О чем-то, что "еще не настало" и о "никогда не заканчивающемся рассказе" как о субстанции нашего языка. В этом смысле "Человек без свойств" – это пра-текст чешской души. Музиль же является мыслящим в чешском стиле "рассказчиком", знающим, как продлить собственное существование – посредством не кончающегося рассказа. Он воспользовался нашим способом – в котором praesens представляет-презентует и в то же самое время – увековечивает. Прекрасная двузначность, не правда ли?! Двузначным является и это самое "Б.". Речь идет о городе с названием Брно и Брюнн. Музиль проживал в этом самом "Брно-Брюнне" и чувствовал себя паршиво. Называть имперскую Австро-Венгрию Каканией[90] – это звучит словно чешская шутка… И горько, и святотатственно.

Слышал ли эту игру слов вокруг себя на улицах возле чешской школы? Там "K.u.K." было сокращением для обозначения украденной истории. Неудачная маркировка еще более гадкого товар. Прозвище дуализма, который для чехов был невыносимым. Сокращение наименования державы, являющейся слепком, и в то же самое время публично отбирающего тождественность у чешской ветви. Чехам это мешало, поскольку ветви – это, по сути, стремящиеся к небу корни.

Тогда царила мода на обрезку ветвей. Не стволов, потому что их, родимых, следовало холить и лелеять. Так что ничего удивительного, что гибли леса. Генеалогия и генетика – это ведь совершенно разные области. Деревья гнулись перед бурей, которая только должна была наступить. Ссоры между народами делались все более резкими, и Музиль по этой причине должен был страдать. Он чувствовал эти вибрации и сам на них резонировал.

Наряду со всеми этими Клестилами, Клаузе, Денштберами и Гофбауэрами, при Грушах и Готвальдах, Враницких и Ватцлавиках сложно было оставаться линейными. Мы и вправду были соединены сильнее, чем многим бы тогда хотелось. Но наши деды не верили в расширенный контекст. Они сужали все, что только было можно и лелеяли страх как лекарство. Свой к своему и Народ себе, wir sind wir – и баста! Деревья ровнехонько и красиво стоят в рядках, народы словно репки на грядках.

Национал-социализм – это соединение выражений, придуманное в Праге. Правда, мы видели его в более красноватых красках, чем в коричневых, но любили его не меньше, чем копиисты свои собственные творения. В конце концов, это же совершенно естественно, что socius – друг и товарищ – имеет собственное natio – семью и народ. Друзья и товарищи из рода! Раз уж братство, так со свояками! А наши немецкие не-свояки уже имели под рукой немецкую версию того же понятия - Nationalsocializmus. Вот только эта версия вызвала скандал в громадном масштабе. Эксклюзивность и массовка в одном флаконе! О Боже! Мы не видели в этом никакого противоречия, а всего лишь послание и знак времени. Происхождение как причина равнения в ряды и хождения строем. Корни, как от латинского слова radix – которые, однако, порождают радикалов.

Вот они и пришли целыми полками, веря в свое массовое священное происхождение, и захотели реализовать собственные фикции.

Обе школы в Б. замечательно дополняли одна другую. Ни в коем случае политический народ, а только лишь этническое племя – вот что было целью Какании. Язык как утрата речи, как причина не вести совместный разговор.

Ухватить хаос жизни в какой-нибудь наррации – это жизненно важное умение. У кого нет своей наррации, у того нет повода к существованию или не существованию. История – это шторы[91], это материя – текстиль как текст. А ведь наррация – это не то же, что и течение жизни. Умные общества знают об этом различии и свободное пространство не перекрывают. Потому что это пространство их свободы. Если кто-то желает ликвидировать ее в пользу идентичности, отождествляет ее с небытием и, в конце концов, свою наррацию утратит.

Потому наши отцы остались сами с историями, которые проходили не так, как их рассказывали. Окончательно выиграла правда тех, других. Ибо то, что происходило, не было тем, что снилось мечтателям.