Чехия. Инструкция по эксплуатации

Он же осуществил либерализацию чешского языка, освободил его от патриотических клише и начал писать на разговорном языке. Он делал это с таким независимым духом и настолько соблазнительно, что увлекал читателей и доводил сановников до белой горячки. В том числе, и тех литературных, которые привыкли к тому, что на малом языке следует производить вещи малые, зато признанные. Вчера еще он был никому не известным парнем, а сегодня обладал таким влиянием! Его моделью были лишь те великие авторы, которые умели видеть и по-русски, и по-немецки, без искажающих все и вся националистических очков.

Он желал действовать и жить по-демократически. Англичане и французы с их не-аграрным духом казались ему теперь более привлекательными. Подобно, как и все в монархии, что имело подобный характер. Когда же оно еще сильнее укреплять понятие гражданственности, Гавличек стал политическим фактором, а не только лишь арбитром.

Он не ликвидировал Австро-Венгрию, но лишь видел ее как федеральное государство свободных и равных народов. Liberté и égalité приобретали теперь новый акцент. Человек, который горел ради дела народа, одновременно подавлял националистическое рвение. То есть, он был критически настроен в отношении чешских радикалов. Его беспокоили националистические нотки во франкфуртском парламенте, в котором было больше националистов, чем демократов. Его знаменитый протест в отношении высылки чешской делегации в Паулюскирхе во Франкфурте был не только едким, но и трезвым. И он вошел в народные припевки.

"Я господин и ты - господин" – вот что было лозунгом Гавличека. Он отмечал асимметрию между германским и чешским мирами. Вместо этого он желал симметричной конституции, которая гораздо сильнее продвигала бы народное творчество, а не националистические трюки. И он работал при составлении такой конституции, будучи депутатом от города Кромержиза.

Ему нравилась отвага венгров, хотя он и сомневался в их любви к миру. И предчувствовал последствия безумных чардашей. Когда же из надежд 1848 года вновь вылупились автократы, цари, императоры и цензура, а пролетарии всех стран считали работу местом работы, а не результатом или же достижением, Гавличек не снижал голоса, только прикладывал больше точности в высказывания. В качестве реакции на эндемический антисемитизм чешской деревни он отваживался требовать еще и равноправия евреев, и терпимости от чехов.

Понятно, что в данной ситуации все время росло его одиночество. В особенности же тогда, когда во Франции очередной Наполеон пожрал очередную республику и превратил ее в империю, которая мешала Европе столь же сильно, как и проект его дяди, хотя уже и не обладала силой предыдущей. Но новый австрийский император, восемнадцатилетний любитель мундиров, ухватил ветер в паруса, чтобы действовать в венском стиле, и навязал стране конституцию, созданную исключительно чиновниками.

И в этот момент Гавличек сориентировался, что стоит на распутье, а риск свободы требует пожертвовать всем. Потому что, когда вчерашние "духи свободы" начали терять голос, увиливать и увтверждать, что они "вообще-то, не при чем…", то умеренность Гавличека неожиданно делалась радикальной. Это будило и уважение, и страх. Вернувшийся к жизни режим сразу же заметил, что этот вот чех выкопал из земли нечто такое, что сегодня называлось бы medienpool (медиа-пул – нем.). Так что поначалу Гавличека начали испытывать, а нельзя ли его привлечь для какой-нибудь "нормализации", не продаст ли он свою газету за приличные деньги. Подобного рода предложения сменялись угрозами, шантажом и облавами.

В связи с этим, Гавличек перебрался в Кутну Гору, где издавал журналы "Slovan" (Славянин) b "Epištoly" (Эпистолы) – второе название выдает уже упомянутый религиозный аспект его миссии. Меньший город, возможно, и означал меньшую значимость, но не сделал из Гавличека автора меньшего масштаба. Кроме того, он умел писать кодом времен цензуры, то есть метафорически: каждый его понимал, но вот обвинить в чем-то автора было невозможно. Были попытки в форме нескольких судебных процессов, но под конец оставалась лишь конфискация.

И тогда Гавличек вернулся в Немецкий Брод. Предполагалось, что это будет отдых, убежище. Он очень любил тамошнюю округу. Еще раньше к фамилии Гавличек он прибавил псевдоним "Боровски" – от название деревушки Борова, в которой родился. Словно бы этим желал сказать: "Я - подобно всем нам, чехам – дворянского рода. Я пан – ты пан".

Возможно, именно поэтому его арестовали. Депортировали ночью. Долгое время Гавличек опасался, что его везут в тюрьму Шпильберк, потому что вначале ехали в том направлении. Или же в Куфштайн – куда направлялись потом. От Дедеры – рапорт которого более обширен, чем "Тирольские элегии", которые Гавличек про это путешествие написал - нам известно, как поэт облегченно вздохнул, когда узнал адрес назначения.