Чехов без глянца

Первое, что толкнуло меня к самокритике, было очень любезное и, насколько я понимаю, искрен­нее письмо Суворина. Я начал собираться напи­сать что-нибудь путевое, но все-таки веры в собст­венную литературную иутевость у меня не было. Но вот нежданно-негаданно явилось ко мне Ваше письмо. Простите за сравнение, оно подействовало на меня, как губернаторский приказ «выехать из го­рода в 24 часа!», т. е. я вдруг почувствовал обязатель­ную потребность спешить, скорее выбраться отту­да, куда завяз...

Я с Вами во всем согласен. Циничности, на кото­рые Вы мне указываете, я почувствовал сам, когда увидел «Ведьму» в печати. Напиши я этот рассказ не в сутки, а в 3-4 дня, у меня бы их не было...

От срочной работы избавлюсь, но не скоро... Вы­биться из колеи, в которую я попал, нег возможнос­ти. Я не прочь голодать, как уж голодал, но не во мне дело... Письму я отдаю досуг, часа 2-3 вдень и кусо­чек ночи. т. е. время, годное только для мелкой рабо­ты. Летом, когда у меня досуга больше и проживать приходится меньше, я возьмусь за серьезное дело. Поставить на книжке мое настоящее имя нельзя, по­тому что уже поздно: виньетка готова и книга напе­чатана. Мне многие петербуржцы еще до Вас совето­вали не портить книги псевдонимом, но я не послу­шался, вероятно, из самолюбия. Книжка моя мне очень не нравится. Это винегрет, беспорядочный сброд студенческих работишек, ощипанных цензу­рой и редакторами юмористических изданий. Я ве­рю, что, прочитав ее, многие разочаруются. Знай я, что меня читают и что за мной следите Вы, я не стал бы печатать этой книги.

Вся надежда на будущее. Мне еще только 26 лег. Может быть, успею что-нибудь сделать, хотя вре­мя бежит быстро.

Простите за длинное письмо и не вменяйте чело­веку в вину, что он первый раз в жизни дерзнул по­баловать себя таким наслаждением, как письмо к Григоровичу.

Пришлите мне, если можно. Вашу карточку. Я так обласкан и взбудоражен Вами, что, кажегся. не лист, а целую стопу написал бы Вам. Дай Бог Вам счастья и здоровья, и верьте искренности глубоко уважаю­щего Вас и благодарного

А. Чехова.

Михаил Павлович Чехов:

После этого между старым писателем и молодым та­лантом завязались отношения. Брат Антон съездил в Петербург, побывал у Григоровича и возвратился из Северной Пальмиры точно в чаду от ласкового

приема. Его пригласил к себе работать и А. С. Суво­рин. Теперь, значит, дела пойдут веселее и можно будет не особенно прижиматься. <...> Антону шел только 26-й год — и наша квартира наполнилась молодежью. Интересные барышни — Лика Мизинова, Даша Мусин-Пушкина, Варя Эбер- ле, молодые музыканты и люди, причастные к иску с­ству и литературе, постоянно пели и играли, а брат Антон вдохновлялся этими звуками и людьми и пи­сал у себя внизу, где находился его отдельный каби­нет. Попишет — и поднимется наверх, чтобы поост­рить или подурачиться вместе со всеми. А днем, ко­гда все занимались делом и у нас не было никого, брат Антон обращался ко мне:

— Миша, сыграй что-нибудь, а то плохо пишется... И я отжаривал для него на пианино по целым по­лучасам попурри из разных опереток с таким оже­сточением, на какое может быть способен разве только студент-второкурсник сангвинического тем­перамента.

По вечерам же у нас собиралась молодежь каждый день. И вдруг на один из таких вечеров к нам неожи­данно является Григорович. Высокий, стройный, красивый, в небрежно завязанном дорогом галстуке, он сразу же попадает в молодую кутерьму, заражает­ся ею и... начинает, старый греховодник, ухаживать за барышнями. Он просиживает у нас до глубокой ночи и кончает тем, что отправляется провожать пленившую его Долли Мусин-Пушкину до самой ее квартиры.

Второй раз я встретился с Григоровичем уже в Пе­тербурге, у Сувориных. Он стал вспоминать об этом вечере, и, по-видимому, это было ему приятно.

— Анна Ивановна, голубушка моя. — обратился он к Сувориной, говоря быстро и задыхаясь от волне­ния. — Если бы вы только знали, что там у Чехо­вых происходило!

И, подняв обе руки к небу, он воскликнул: — Вакханалия, душечка моя, настоящая вакха­налия!

Антон Павлович Чехов.Из письма А. С. Суворину. Моск­ва. 5 марта 1889 г.:

Вчера ночью ездил за город и слушал цыганок. Хо­рошо поют эти дикие бестии. Их пение похоже на крушение поезда с высокой насыпи во время силь­ной метели: много вихря, визга и стука...

Иван Леонтьевич Щеглов:

В общем этот первый период чеховской литератур­ной известности — 1886 по 1896 год — можно счи­тать наиболее счастливой половиной его личной жизни, причем самая безоблачная полоса захва тыва­ет первые три года (получение Пушкинской премии, шумный успех «Иванова», сближение с А. Н. Плеще­евым, Д. В. Григоровичем, П. И. Чайковским, Всево­лодом Гаршиным, Владимиром Короленко и друг.). Зато и промелькнули эти первые годы нелепо, неуло­вимо, точно сладкий майский сон, промелькнули в безоглядной сумасбродной суете, оставив в воспо­минании какие-то светлые праздничные клочки...

«Петербургские свидания»