Человеческое и для людей (СИ)

— Навестите эри Герарди в её доме через час, этого времени мне должно хватить. Если ей придётся задержаться в Башне Целительства, я вас уведомлю.

И действительно хорошо — ну же, ребята, пожалуйста, прошу вас, уйдите, и я разберусь; жаль, что она не видела их лиц, но должны же они осознавать, что предложения привлекательнее от «страшного ужасного слуги одного из сильнейших» не получат, и послушаться здесь — наименьшее из зол?

— Идите, ребят. Встретимся через час.

Они не пошли — продолжили маячить перед глазами спиной, словно застывшие, и Иветта похолодела от пронзительного, чудовищного понимания, что она не уверена, что, если дело дойдёт до сражения, без промедления встанет на их сторону; что она не готова без колебаний защищать друзей, вляпавшихся в беду по её вине, оказавшихся в опасности из-за её решения и беспокоящихся за её никчёмную жизнь, потому что ей не безразличен и Хэйс — и потому что ей казалось, что он в итоге проявит милосердие, хотя с чего бы вдруг?

Оно у него вряд ли безгранично, знает она его… да практически ведь не знает, так откуда взялось проклятое доверие, которое никак не удавалось стряхнуть? Откуда сомнения там, где всё должно быть однозначно; да кто для неё Этельберт Хэйс, когда он стал настолько ближе, чем ему быть следовало, и не упрекнёшь его в этом, не укоришь, нельзя сваливать всё с больной головы на здоровую.

Он тоже являлся заложником ситуации, результата глупости Иветты Герарди, и действительно не был плохим человеком, нет — а вот с ней что-то явно было не так, и где лежит правильное, очевидно, но почему тогда до безумия, до истерики тошно; Неделимый, молю, избавь меня от этого выбора — я поступлю, как подобает, но я не хочу, не хочу, не хочу, я смогу, но я не хочу…

Первой к выходу двинулась Лета.

За ней — Клавдий.

Дориан, обернувшись на пороге, бросил:

— Мы будем ждать. Через час.

Дверь закрылась. Хэйс (снова) поставил звуконепроницаемый купол.

Иветта, согнувшись, выдохнула — и выпрямившись, затараторила:

— Извините. Я не хотела вас подставлять, я ужасно сглупила, мне правда очень жаль, простите, ваше преподобие, клянусь, я не хотела…

Она размазывала бы эту несчастную мысль по воздуху ещё очень и очень долго, но Хэйс выставил руки вперёд, призвав к молчанию, и гораздо теплее, чем раньше, — чем она заслуживала — сказал:

— Вы меня не подставили, эри. И думаю, что вам стоит сесть.

В тюрьму? Да, вероятно, стоило.

А-ха-ха-ха-ха. Ха. Смешно — обхохочешься.

Пожалуй, сесть и вправду было отличной идеей.

Не на стол, разумеется, — на стул; преподавательский, единственный поблизости, и получилось неловко и невежливо, но Хэйс, ни капли не обидевшись, выразил изменяющее намерение, устроился рядом на стуле, перелетевшем к нему через половину помещения, и, обхватив руками её голову, заставил посмотреть на себя в упор.

Его пальцы как всегда были мягкими, тёплыми и аккуратными…

— Назовите своё имя.

А вопросы — странными ис-клю-чи-тель-но.

— Э-э-э… Иветта. Иветта Герарди.

«Вы ещё слишком молоды, чтобы страдать деменцией, разве нет?»

— Сегодняшняя дата?

Э-э-э-э-э-э… Да что за?..

— Двадцать шестое Янвера. Тысяча двести девяносто второй год от Исхода Создателей.

«Кто из нас травку-то курил? Может, это глюк?»

— Продолжите ряд: один, один, два, три, пять, восемь, тринадцать?..

Серьёзно? Серьёзно?!

О, ради Неделимого и всех Ипостасей Его…

— Двадцать один, тридцать четыре, пятьдесят пять, восемьдесят девять… Хватит?

— Да. Бериллий, магний, кальций, стронций и?..

Да твою же…

Так. А что там было-то — магний, кальций, стронций, ну же, ну…

Барий! Точно — барий!

— Барий. Ваше преподобие, со мной всё в порядке, правда. Я всё помню и нормально мыслю, я не пострадала.

И не пострадает — если ей перестанут задавать вопросы из школьного курса.

Хэйс (бедолага, за что ему это) смотрел на неё озабоченно и видел… да обычное лицо, раскрашенное «под каредские халирсадины», и зрачки, расползшиеся на всю радужку — и в его глазах всё-таки было что-то гилийское. Точнее, в их разрезе.