Человеческое и для людей (СИ)

Ей было двенадцать, и она не понимала, но чувствовала, не осознавала, но не могла стряхнуть ощущение; и мама вернулась домой через год — живой, невредимой, свободной, как и было обещано, однако любые обещания до их исполнения — это всего лишь слова; и она не помнила лиц тех, кто её забирал — не знала имён тех, кто пришёл за ней, снилось ей — только красное, красное, красное, как кровь, всегда, в первую очередь — хлещущая кровь…

— Вламываться в чужой дом. Забирать человека.

…и папа, криво улыбаясь, говорил, что всё будет хорошо, и курил в полтора раза чаще, чем обычно, и читал вслух письма, которые приходили регулярно — и вместо крови ей начала сниться тень, стоящая за спиной и диктующая слова…

— А потом спрашивать у дочери. Откуда неприязнь. Нормально?!

…и не вы решили, да, разумеется, не вы — но вы исполнили.

Тарьятти смотрел на неё снизу вверх, потому что она — в какой-то момент — умудрилась вскочить; пялился с изумлением, с приоткрытым ртом и вытаращенными глазами…

Не ожидал? Ох, ну прости, что я ничего не забыла!

Сглотнул — и прохрипел:

— Вы о чём?

И хотелось орать. Визжать, разнести в щепки стол, схватить кое-кого за шею и трясти — вытрясти весь воздух, и дурь, и дух…

— Вэнна Герарди. Тысяча. Двести. Семьдесят. Седьмой. Год. — То, что она могла говорить, причём достаточно чётко, было чудом.

Тарьятти моргнул. Попялился ещё. И ещё раз моргнул.

Давай же, давай, вспоминай…

И пробормотал:

— Так кто её запирал-то тогда? Сарину Герарди попробуй запри. И с чего бы? Повторюсь, вы о чём?

О, как будто бы сильнейшие мира не могли удержать человека, который да, не умел сидеть в четырёх стенах, и при любом другом раскладе — и впрямь попробуй запри, уговори не уходить, убеди остаться — мама не…

Не умела не расставаться хотя бы на время. Не умела хронически.

Не умела никогда.

— Почему она не возвращалась домой?

— Я… понятия не имею.

Он не понимал — действительно искренне не понимал.

Поверить ему было пугающе легко — и мир не рухнул.

Небо не упало на землю, та не разверзлась, не расплавила стены лава и не снесла окна волна; и Максимильян Тарьятти мог чего-то не знать, он и не знал того, что ему знать было неоткуда — и потому в своём недоумении был совершенно прав.

И как долго уже ты, чувствуя дыхание этой правды, боишься обернуться и посмотреть ей в глаза?

— Эри, с вами всё в порядке? Мне кажется, вам лучше присесть.

«И вы туда же. Нет — спасибо, но нет».

Вместо того чтобы присесть, Иветта схватила зачётку, сдёрнула со спинки стула сумку, быстро проговорила:

— Извините. Извините, я не испытываю к вам неприязни, мне жаль и мне нужно идти.

И чуть ли не выбежала из аудитории, оставив, наверное, только одно: впечатление глубоко и неизлечимо сумасшедшей.

***

Подъёмник проносился мимо ярусов стремительно: слепливал и без того монотонную серость в завесу пыли, сквозь которую лишь изредка пробивались голубо-оранжево-изумрудные огни — впрочем, возможно, свету просто было тяжело достучаться до смотрящих глаз через завесу совсем иную…

Зачем?

Иветта сжала переносицу и запрокинула голову, отказываясь лить и сопли, и слёзы.

Не сейчас — у неё имелись дела.

Ей нужно было уточнить.

Зачем?

Реветь перед Хэйсом в принципе не стоило, он ничем того не заслужил — перед Этельбертом, который её не ждал, и мог быть занят, и тоже не знал того, что ему знать было неоткуда…

Зачем?

Он не был занят.

(Или был, однако всё равно решил впустить — зря, но ничего: времени она отнимет не много.).

Почему-то хотелось вжаться спиной в дверь, но тогда ведь пришлось бы кричать через полкабинета — почти орать дурниной и биться в истерике, и разве же разумно, зная о разворачивающейся по соседству бездне, вдохновенно мчаться к самому краю, чтобы посмотреть, а что же там у неё, бездонной, на дне?

Нет — и поэтому Иветта всё-таки подошла к столу.

(Её ноги по пути застревали то в камне, то в воздухе, то в ковре.).

— Иветта? Что случилось?

А с её лицом творилось что-то совсем неладное, да? Надо, наверное, хотя бы попытаться сложить его во что-нибудь… благожелательно-естественное.

— Моей маме… когда она была в Оплотах в семьдесят седьмом… запрещали возвращаться домой?