Человеческое и для людей (СИ)

Морем спокойным, но живым: тёмным, глубоким, движущимся — и изрезанным нитями льда от самого дна и до слабых волн; исцарапанным и замедленным, и ничто — в нём — не было непоправимо под пасмурными — серыми, серыми, серыми — небесами, оно не съёживалось, не истончалось и не агонизировало, наоборот, оно побеждало: впитывая, разъедало пришедшее извне, проморозившее извне, пронзившее — извне; острый — лёд — не — был — ему — родным — откуда — же — откуда — и — почему…

— …эри!

Чем оно являлось: истиной, фрагментарным отражением, игрой воображения, спроецированной ассоциацией?..

— Эри!

Море — не ирелийское, но всё равно близкое; и понятное, и манящее, и пахнущее солью-свежестью-бергамотом-можжевельником…

— Эри Герарди!

…и оно подрагивало и звало — он звал и тряс за плечи, снова находился совсем рядом, снова вглядывался обеспокоенно, ох проклятье!

Проклятье.

«Так. Один, один, два, три, пять, восемь, тринадцать, двадцать один, тридцать четыре, пятьдесят пять… восемьдесят девять… пятьдесят пять минус одиннадцать — сорок четыре, то есть сто сорок четыре; ага, нормально».

Встряхнув головой, она посмотрела — сфокусировала взгляд — на Хэйса, вдохнула и собралась сказать что-нибудь успокаивающее, но он опередил её вопросом:

— Вы в порядке?

И в ответ очень, до безумия хотелось спросить: «А вы?»

Вы-то — в порядке?

Что случилось — с вами?

Почему на Каденвер послали именно вас, почему заставили изображать то, чем совсем не являешься, вас и что всё-таки связывало вас и Себастьяна Краусса; чего я не вижу, что — постоянно упускаю?..

Но сказала она лишь:

— Всё в порядке, ваше преподобие, — потому что всё остальное нет, совершенно не было её делом. И, не удержавшись, наконец попросила: — Пожалуйста, зовите меня Иветтой. Только… Иветтой, полным именем.

Её по-настоящему задрало слышать в свой адрес «эри» — и уж тем более «эри Герарди», не разделяющее Иветту и Вэнну Герарди — от Хэйса, это становилось всё нелепее и неприятнее с каждым днём; и возможно, её просьба была не совсем уместной, но никто ведь не запрещает отказать — честное слово, она не обидится и переживёт, просто… действительно заколебало, правда; надоело, как и молчать.

Она понимала и необходимость, и удобство формальностей, но никогда их не любила. Тем более — с чужой стороны, в отношении себя.

(Вечно хотелось встать и закричать: «Вы меня-то видели? Видели?! Ну какая я вам “эри Герарди”, “эри Герарди” — это моя мать!»).

И кстати о ней: бедный Хэйс, чуть нахмурившись, смотрел с удивлением, наверняка вызванным и самим предложением, и уточнением; второе для человека, истоков не знающего, разумеется, не могло не показаться странным (что уж там, оно таковым и было), и следовало, как обычно, пояснить:

— Моё имя выбрала мама — потому, что на языке Создателей оно является анаграммой слова «тетива». Тетива лука — звонкая, упругая, нелегко натянуть, ещё тяжелее — порвать…

Нет, её имя ей не подходило: какая же из неё, Иветты Герарди, тетива — гибкая, крепкая и прочная часть древнего оружия? Какое «нелегко тянуть и ещё тяжелее порвать» — никакого вообще, но…

Мама выразила желание и вложила смысл, и пусть первое не сбылось, а второй не соответствовал, пренебрегать ими казалось кощунством.

— И я не люблю, когда моё имя сокращают.

«Сокращают — близкие мне люди».

Она… никогда не могла рационально объяснить себе, почему получилось вот так, но разделяла — именно так: знакомым поверхностно она позволяла творить со своим именем что угодно, ей и впрямь было искренне всё равно, но как только человек становился так или иначе дорог, её начинали раздражать «Иви» и «Ив» — зваться при дружбе, при влюблённости, при любой связи, которая имела значение, хотелось исключительно «Иветтой».

Идиотизм, конечно. Дурацкий несуразный «пунктик», который однако был — и являлся в целом безобидным, и у каждого в конце концов свои причуды, разве не так?

Осудить её имел право лишь тот, кто сам без единой странности — то есть явно не Этельберт Хэйс. Который, помолчав, ответил:

— Хорошо, Иветта. Вы тоже можете звать меня Этельбертом — когда мы наедине, естественно.