Человек и его тень

Краска, покрывавшая когда-то павильоны и беседки, поблекла, а местами облезла и осыпалась, небольшой пруд высох и напоминает теперь глаз с бельмом; каменные перила мостика наполовину обвалились; стенки колодца зеленеют мхом; часть деревьев уже засохла, но их никто не срубил, и их мертвые ветви, как когти хищного зверя, вздымаются к небу, другие же, буйно пошедшие в рост, переплелись с кустарником, росшим под ними, и сделали почти непроходимыми проложенные некогда мощеные дорожки; камыш и сорняки пустили корни меж гранитных ступеней, а маленькие деревца, пробившиеся из щелей, вздыбили усеянные птичьим пометом каменные плиты. Вообразили? Ну так вот. А теперь еще раз напрягите воображение и представьте себе знойный день ранней осени и у полуразвалившегося колодца парня лет семнадцати-восемнадцати со связанными за спиной руками в позе «Су Цинь с мечом за спиной», который без отдыха месит ногами желтую вязкую глину. Парень этот и есть дядюшка Ши в молодые годы. В это время запущенный сад еще принадлежит маньчжурскому князю, но иностранные миссионеры как раз ведут переговоры с управляющим князя по поводу купли. Фактически же дверь в форме тыквы-горлянки, ведущая в сад из миссионерской школы, где всеми делами заправляют иностранные священники, уже давно не запирается, поскольку священник Хэ Айэр еще до завершения переговоров о купле-продаже считает запущенный сад как бы своей собственностью. Прослышав, что желтая глина из сада как нельзя лучше подходит для изготовления скульптур, он выписал из города Тяньцзиня мастера по лепке и собирается заказать ему партию, чтобы при очередной поездке в Европу захватить их с собой в качестве сувениров друзьям и родственникам. И вот, чтобы намесить этой глины как можно больше, он и пригнал сюда Ши Ихая, а поскольку послушанием парень не отличается, да к тому же еще, по мнению священника, ленив, как и все китайцы, приказал завернуть ему одну руку за спину, другую завести за голову и шнурком от ботинка крепко-накрепко связать между собой большие пальцы, пригрозив, что не развяжет его до тех пор, пока тот не выполнит заданного урока.

Не было другого наказания, которое вызвало бы у Ши Ихая большее страдание, чем это. И главное — мучение не физическое: хлыст и пинки ногами, обутыми в сапоги, были куда болезненней. Главное то, что эта унизительная поза рождала ощущение, будто ты не человек и даже не скотина, а игрушка в чужих руках.

Хотя на дворе уже и осень, но яркое солнце палит все еще по-летнему. Ши давно уже вымок от пота, невыносимо мучает жажда. Колодец, вот он рядом, но как наберешь из него воды со связанными руками! Порой Ши охватывает такая ненависть к Хэ Айэру, что он бегом готов броситься из этого сада — и в смертный бой со священником. Но в то же время он прекрасно понимает, что добром для него это кончиться не может. Был бы здесь другой священник, Дэ Тайбо, он не дал бы так издеваться над ним, но тот куда-то уехал, и теперь за парня вступиться некому. Порой у Ши возникает мысль о побеге, но он и сам понимает всю ее безнадежность. Даже если бы он и убежал, поза «с мечом за спиной» сразу же выдала бы его как беглого. Вот и не остается ему ничего иного, как мять и мять до изнеможения онемевшими ногами это ненавистное вязкое месиво…

Он и сам не знает, сколько прошло времени до того мгновения, когда донеслись до него тихие женские всхлипывания. Что это за женщина? Святая богоматерь спустилась с неба или земная девушка попала в беду? Ши прислушался. Плач доносился из еле видного за высоченным бурьяном маленького домика, над входной дверью которого висела усеянная ласточкиными гнездами доска с надписью: «Павильон упоения литературой». Впрочем, тогда он не мог еще прочесть этой надписи, но знал, что находился там бывший кабинет князя. Но здесь, прежде чем продолжить мой рассказ, я полагаю, надо сделать небольшое отступление.

Нынешнее молодое поколение обычно полагает, что с началом Синьхайской революции 1911 года маньчжурская аристократия испарилась. В действительности же все было не так. Император Пу И Сюаньтун дотянул-таки всеми правдами и неправдами до февраля 1912 года и только тогда издал эдикт об отречении. Впрочем, эдикт этот поначалу мало что изменил в его быту. Как и до отречения, он продолжал жить в Запретном городе, где по-прежнему, словно ничего и не изменилось, наслаждался все той же роскошью.