Человек идет в гору

Острый запах ухи щекотал ноздри. За плотом, дрожа

крыльями, неотступно летела чайка.

— А что, Старшинов нигде не объявлялся? — спросил

вдруг Чардынцев. У него внезапно возникло желание

взглянуть в бесцветные глаза этого старого паука.

— Как в воду канул. При самарском белом

правительстве был он каким-то уполномоченным. А потом сгинул.

Может, пристрелили, а может, где-нибудь втихомолку

коптит небо, леший его знает!

— Может быть,— коротко вздохнул Чардынцев.— По-

тап Дмитриевич, я беседовал с комсомольцами,

обижаются они на тебя.

— Это все Танюшка. Неугомона бесова! — с сердцем

сказал председатель колхоза.— Сперва опытный участок

дай ей под помидоры. В книжке где-то про новый сорт

вычитала. Ну, выделил. А нынче вот какой ультиматум

выдвинула: «Покупай, дядя Потап, духовой оркестр».

«Дядя Потап обойдется и так! — отвечаю. — Этак вы все

трудодни в духовую трубу выпустите. Перед

колхозниками мне ответ держать, а не вам». Так поверишь ли,

столько шуму подняла — деваться некуда! «В корне отста-

'лое понятие у вас, дядя Потап! Колхозники желают на

трудодень получать не только продукты и деньги, а и му-

вььку. Праздники справлять, на свадьбах играть^

передовиков привечать, опять же, для молодежи — танцы...» и

пошла, и пошла! «А ежели,— говорит,— вы, по

черствости души, против, так мы сами перед общим собранием

колхоза вопрос поставим!» Слыхал? «По черствости

души». Ну, что ты будешь делать!

Сдерживая улыбку, Чардынцев проговорил:

— Неудобно, если комсомольцы через голову

председателя к собранию обратятся.

— Сам знаю, что неловко, да боюсь,— засмеют,—

неуверенно ответил Потап Дмитриевич, — скажут, нет,

чтобы еще автомашину прикупить, либо скота

породистого, так и ты, старый дурень, за комсомолом плясать

вприсядку. w

— Уверен, что собрание тебя поддержит, — сказал

Чардынцев. — Душа советского человека теперь музыки

требует. Подумай, Потап Дмитриевич, какую лютую беду

народ выдержал, свободу, счастье свое отстоял.

Чардынцев закашлял — часто и глухо. В легких

нещадно колола пуля.

Потап Дмитриевич заметил, как покрылся испариной

высокий лоб Чардынцева, и разом побелело лицо.

— Пожалуй, и верно. Придется на правлении

обмозговать... — сказал он тихо и смущенно умолк.

— Потап Дмитриевич, ты, говорят, бывал на

Енисее? — В глазах Чардынцева проплыли лукавые огоньки:

он вспомнил совет деда Никифора.

— Бывал на Енисее, бывал, и горькой ухи там немало

похлебал, — живо отозвался Потап Дмитриевич и с

видимым удовольствием разгладил усы. — Ежели не лень,

полковник, послушай...

— Давай, давай! Пока рассказываешь, глядишь, и уха

сварится.

t— Было это годов тридцать назад, — начал Потзп

Дмитриевич. — Загнало нас с отцом лихо на край земли,

к самому Турухану. Места там бедные: трава — ягель, да

камни-валуны. Пустошь. Безлюдье. В Турухане, тебе

известно, ссылка была.

Отец мой, бывало, говорит ссыльным:

— И мы с Потапом ссыльные. Потому как у нас тоже

борьба. Да только свой царь у нас, позлее вашего, не

гляди, что имя у него бабье — нужда.

Смеялись ссыльные.

— Твой царь родня нашему!

Раз на вечерней зорьке ловили мы рыбу в глухой

заводи Енисея. Хлопот было невпроворот: за бреднем следи

да на берег поглядывай — известное дело —самовольный

лов!

Пуще всех пристава Кибирова мы боялись. Лютый он

был, ведьмин сын! Увидит, ногами топает, орет:

— Кто дозволил здесь промышлять? Вид на

жительство предъявить!

— Наш вид далеко лежит, — отсель не видать, —

отвечал отец. А потом, оробев от смелости своей, виновато

148

частил: — Ваше благородие, зверь, — и тот жить здесь не

хочет. А мы по своей воле.

— То-то и оно, что по своей воле. А имеешь ты право,

собачий лоб, волю-то свою иметь?!

Весь улов до последней плотички забирал, окаянный!

Ну, ловим, стало быть. Сперва-наперво рыба шла

складно. Да на беду Енисей осерчал — потемнел, запенился,

шибкая волна пошла. Чуем, полегчал наш бредень.

— Сызнова порвала! — догадался отец.

Вытащили на берег, — верно, ушла рыба. Бредень-то

у нас был ветхий, чиненный вдоль и поперек.

Бранится старик, грозит кулаками неведомо кому, да

что толку-то! Помню, так озлился я на нашу проклятущую

жизнь, что попадись в ту пору на глаза сам пристав Ки-

биров — не уйти бы от греха!

И тут увидали мы, что к нам шел человек. Был он

невысок и широк в плечах. В синей русской рубахе и

темных брюках, заправленных в козловые сапоги. Молодой.

Боялись мы в ту пору человека, ох, как боялись!

А он подошел, снял картуз, и светлые кудри

рассыпались на лбу. Сам будто веселый, а глаза сторожкие,

опасливые.

— Добрый вечер! Бог помощь!

— Добро пожаловать, господин, — отозвался отец. Я

молчал. — А доброго-то мало, господин. Вишь, Енисей

разыгрался! Вся рыба со страху на дно ушла.

— Какая рыба... Иной рыбине в такую бурю —

праздник!

Насторожился я. Куда, думаю, клонит? Гляжу, и

старик мой глаза прищурил, рукой бороду стал пощипывать.

— Мудрено говоришь, господин.

Человек помолчал, потом оказал тихо:

— Ссыльный я.

— Это и так видать. Ну, и чего тебя носит, мил-чело-

век, в такую непогодь!

Язык у старика был острый, глаз и того острей, — не

гляди, что-дед — и любил он человека пощупать,

поворочать его во все стороны, да поглядеть, из какого

материалу он сделан.