Человек неразумный

– Есть в Ленинграде одна милая девушка по имени Ольга. Она любит меня и ждёт… Должен сознаться, всё у нас шло к бракосочетанию. И родители её были не против, и я уже смирился с неизбежностью женитьбы, как вдруг мне представился случай изменить ход событий. Одна студентка из нашей группы, которая была распределена в Новоярск, вышла замуж за иностранца-демократа и отказалась ехать сюда. У деканата, ясное дело, возникла проблема. Я узнал об этом совершенно случайно, но, узнав, тут же предложил себя в качестве замены. Вот так и оказался я здесь, в Сибири, о которой всегда мечтал, но куда никогда не рассчитывал попасть. Конечно, это была авантюра, но судьба не отвернулась от меня. Ведь я встретил здесь тебя.

Анна скривила губы. Она не сомневалась в существовании подруги, и отчёт Заломова её вполне удовлетворил. Свои же тайны она не собиралась открывать никому. Чтобы сменить тему, Анна спросила:

– Влад, а какой у тебя знак зодиака?

– Кажется, скорпион, – усмехнулся Заломов, – а какое это имеет значение?

– Ну не скажи. Скорпионы авантюрны, и, главное, они могут больно ужалить.

– А ты под каким знаком родилась?

– Я дева, – ответила Анна на удивление серьёзно.

– Какое потрясающее совпадение, – съязвил Заломов, – прекрасная дева родилась под знаком девы.

Повисла пауза, её прервала Анна.

– Ну ладно. Проехали с этим. Я вижу, в этом пункте мы не вполне совпадаем, – Анна усмехнулась. – Давай вернёмся к твоей Ольге. Так что же теперь ты ей скажешь?

– Скажу, что встретил в Сибири свою судьбу, – ответил Заломов, весело скалясь. – Ведь она, как и большинство женщин, наверное, тоже верит в судьбу и потому поймёт. А что же ей остаётся? Слава богу, никакими обязательствами я с нею не связан и, стало быть, вполне свободен.

Анна, укоризненно покачала головой.

– Ох, как легко у вас у мужиков всё выходит. Ну да ладно, Влад, и с этим проехали. А теперь расскажи мне поподробнее, чем ты занимался сразу после болезни и что делал потом, уже в Питерском универе?

– Эта болезнь дала мне очень много, без неё я был бы совершенно другим человеком.

– Ой, пожалуйста, расскажи всё по порядку.

– Всё началось с тяжёлой формы гнойного аппендицита, когда пришлось удалить, кроме аппендикса, ещё и здоровенный кусок слепой кишки. Впрочем, несмотря на малоскрываемые опасения врачей, я быстро шёл на поправку. Ко мне вернулось прекрасное настроение, и по любому поводу я хохотал, держась за свой распоротый живот. Но однажды утром мне стало плохо, и уже к вечеру по лицам врачей понял, что дело моё – полнейший швах. После второй весьма капитальной многочасовой операции состояние моё продолжало ухудшаться, и врачи стали готовить меня к третьей операции. И тогда я попросил Сусанну Борисовну (так звали моего хирурга) увеличить дозу антибиотиков. Она ответила, что и так подняла её выше дозволенного, но в тот же вечер я заметил, что медсестра стала вгонять через дренажную трубку в мою брюшную полость гораздо больше стрептомицина. Не знаю, то ли из-за лошадиных доз стрептомицина, то ли из-за чего-то иного, но уже через несколько часов я почувствовал, что смерть отпускает меня. Выздоровление шло медленно, и долгими бессонными ночами я нередко спрашивал себя, что буду делать, на что решусь, если выживу? И однажды ответ пришёл – я решил разобраться в химических основах сознания.

– Почему же в химических? – спросила Анна.

– Анечка, я дважды испытал на себе действие серного эфира. Ты же знаешь его формулу – проще некуда – но как я ни сопротивлялся, это простенькое химическое соединение дважды отрубало моё сознание.

– Ты быстро отключался, или переход в беспамятство занимал какое-то время? Ты помнишь, что тогда чувствовал?

– У меня осталось впечатление, что оба раза я довольно долго сопротивлялся. И оба раза мне казалось, будто лежу на патефонной пластинке, и та крутится. Сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее. И всё громче и громче звучит какая-то ритмическая какофония. Усилием воли я могу замедлить вращение пластинки, и тогда неприятный ритмичный звук становится тише. Я не хочу вдыхать мерзкую газовую смесь, но и не могу не дышать. И с каждым моим вдохом скорость вращения пластинки возрастает, и синхронно с этим возрастает громкость и темп какофонии. Наконец я устаю бороться, смотрю на летящие по кругу маски и колпаки врачей, склонившихся надо мной, и в моей безумной голове проносится последняя мысль: «Я умираю сейчас, но и вас лет через двадцать не будет. Разница невелика».

Заломов замолчал.

– А что дальше? – спросила Анна. Она вся без остатка погрузилась в рассказ Заломова.

– А дальше я делаю глубокий вдох и без малейшей досады падаю в темноту, беззвучие и бесчувствие… в ничто. Ну а потеря сознания – это первая фаза умирания. Кстати, передозировка эфира влечёт за собой самую настоящую смерть. Итак, я дважды испытал и хорошо запомнил ощущение своего умирания, и никакие сказки про тот свет уже никогда меня не обманут. Никакого загробного мира нет. Наше сознание исчезает с нашей смертью.

– А душа? – вырвалось у Анны.

– Естественно, исчезает и то, что мы называем душой.