Человек неразумный

Анна задумалась.

И вот ещё что, – продолжил Заломов. – Перед второй операцией, когда меня уже везли на каталке в операционную, я пустился в разговоры с немолодой Сусанной Борисовной о бренности жизни. Та внимательно взглянула в мои глаза, видимо, оценивая диаметр зрачков, и бросила сестре: «Сколько ввели морфина?», и я понял – моё философское настроение было вызвано наркотиком, между прочим, тоже с довольно простой формулой.

– Ну а потом? Что ты делал после больницы? – спросила Анна.

– Первое время я вообще ничего не делал да, пожалуй, и не жил вовсе. Можно сказать, я бесцветно прозябал в ожидании рецидива болезни. Выздоровление шло ужасно медленно; и только через месяц после выписки я стал оживать и наконец снова обрёл способность смеяться. Вот так и открылась для меня истинность древнего изречения: «В здоровом теле – здоровый дух». Впрочем, именно тогда я осознал нечто более важное: и наше мировоззрение, и характер, и привычки, да и вся наша суть и сущность – всё это продукт работы одного-единственного нашего органа – головного мозга. Можно заменить любой мой орган на такой же, взятый от другого человека, и моя личность останется прежней. Но если в мою черепную коробку вложить мозг другого человека, то я тут же стану другим… стану тем, от кого мозг. Так что моя личность, говоря более поэтично, моя душа – это продукт работы моего мозга.

И ещё я узнал: всё, что с нами произошло, всё, что мы поняли и прочувствовали, не только фиксируется нашей памятью, но и оценивается каким-то внутренним цензором, неподвластным нашей воле. Этот цензор, по своему произволу, отбирает часть наших мыслей и воспоминаний и строит из них нашу личностную суть. И не приведи господи, если тот таинственный цензор заставит меня вечно помнить о каком-то ошибочном моём поступке. Тут, как сказал бы Аркадий Павлович, просто обхохочешься. Поступок совершён много лет назад. Все про него забыли, и только мой мозг не забыл, только мой цензор регулярно напоминает мне о том позорном событии, и я снова и снова испытываю чувство стыда и досады. Удивительное дело, позабыты все радостные переживания от любовных побед, от побед в спорах, от пятёрок на экзаменах, но один единственный промах забыть никак не могу. Тот случай, известный лишь мне одному, когда соврал, чтобы выглядеть лучше. Зачем я это сделал? Жалкое тщеславие поставил выше истины. И как теперь изъять тот промах из массива своих воспоминаний? Вернуться назад в прошлое и всё исправить? – Вот что, наверное, успокоило бы мою душу. Но вернуться в прошлое невозможно. Зигмунд Фрейд тут сказал бы: «Да вытесни то событие из своей памяти!», но я и вытеснить его не могу, ибо не могу обмануть себя. Остаётся разве что устроить направленный инсульт – умертвить участок мозга, где гнездится память о том неблаговидном поступке.

Впрочем, один подход к коррекции сознания вроде бы остаётся. Но сначала надо убрать чувство реальности. То, что убирается само собой у выживших из ума стариков. Ведь они часто переносятся в своё далёкое прошлое, не только лёжа в постели, но и активно действуя в том воображаемом ими «былом». Так моя девяностолетняя бабушка временами убегала из дому и искала своего брата, пропавшего в лесу восемьдесят лет назад. А вот если бы кто-нибудь сыграл роль её брата, кто-нибудь вышел бы из лесу навстречу старушке и сказал бы ей: «Маша, это я, твой Коля! Ты нашла меня». И что бы тогда стало? Перестала бы она убегать на поиски?

– Наверное, не перестала бы, – печально улыбнулась Анна. – У стариков слаба память на недавние события.

– А вот если бы я напился или накурился какой-нибудь дряни до одури, до полной потери ориентации во времени, и если бы нашёлся умный человек, который захватил бы контроль над моим ослабленным сознанием и внушил бы мне, что того злополучного события и не было вовсе; и вот тогда, проспавшись и вернувшись в свою подлинную реальность, я по-прежнему досадовал бы на себя или позабыл бы ту неприятную историю, как и множество иных?

– Мой бедный-бедный Влад! Какие странные и какие больные у тебя мысли! Живи настоящим! Зачем нам копаться в прошлом? У нас же вся жизнь впереди. Ну, продолжай, мне ужасно интересно тебя слушать.

Заломов вздохнул.

– Итак, слегка оклемавшись, я приступил к кипучей деятельности. Сначала прочёл всё ценное, что можно было найти в библиотеке провинциального городка. Потом набросился на немецкий, портивший мне кровь в школе и медвузе, и уже через три месяца без словаря читал Гёте и Шиллера. Жаль, что тогда же не догадался приступить к английскому.