Человэльф

Страшный жар опалил их лица, глаза и волосы. Их кожа окрасилась в золотистый цвет. В зрачках бушевал огонь. Они казались уже не живыми существами, а фантастическими саламандрами. Но те, сгорая в огне, возрождаются вновь. Катриона и Борис знали, что сгорят в адском пламени, в котором не останется даже их пепла, и это навеки. Ужас леденил их сердца. Они крепко держали друг друга за руки, чувствуя их дрожь. Слезы на глазах мгновенно высушивал знойный ветер.

Это была не казнь, а изуверская, нечеловеческая пытка. И не было смысла ее продлевать.

– Ты со мной, милый? – мысленно спросила Катриона, повернув голову к Борису. Она даже не смогла разжать спекшиеся от жары губы, чтобы произнести это вслух. Она надеялась, что Борис прочтет вопрос в ее глазах.

Но, неожиданно для себя, она услышала в ответ:

– Навеки, любимая!

И, держась за руки, они шагнули с камня в вечность.

Эпилог

За высокой каменной стеной Новодевичьего монастыря было тихо и умиротворенно. Могло показаться, что здесь все еще длится шестнадцатый век, когда в одной из древнерусских летописей появилась запись: «Лета 7032-го майя в 8 день поставиша Нов монастырь Девичь у града Москвы за посадом».

Расположенный в самом центре Москвы, на Девичьем поле в излучине Москвы-реки, монастырь жил особой, отстраненной от существования многомиллионного города, жизнью, в которой не было места мирской суете и страху перед скоротечностью человеческого бытия. Золоченые купола и высокие шпили его церквей сияли, даже когда в небе не было солнца. Как-то не верилось, что на протяжении первых двух столетий своего существования этот монастырь, называемый тогда Пречестная Великая обитель Пречистыя Богородицы Одигитрии Новый Девичий монастырь, служил местом заточения царственных особ женского пола. Родственницы Ивана Грозного, Бориса Годунова, Василия Шуйского, Петра Первого постригались здесь в монахини, жили и умирали, примирившись в душе со своей участью и людьми, которые обрекли их на эту участь. Возможно, дух великосветских мучениц и тысяч других знатных и простых инокинь все еще витал в ограде Новодевичьего монастыря, создавая совершенно особую, неповторимую атмосферу.

С таким же умиротворенным видом по дорожкам, проложенным между многочисленными строениями на территории монастыря, ходил не старый еще мужчина среднего роста, красивый и поджарый, как породистая скаковая лошадь. Из кармана элегантного пальто из светло-серой шотландской шерсти выглядывала аккуратно сложенная газета. Он подолгу останавливался у колокольни, в которой когда-то был приют для девочек-подкидышей, часовни, давно пришедшей в запустение, палат, где жила царевна Софья, но было не понятно, то ли мужчина осматривал эти древние архитектурные сооружения, то ли думал о чем-то своем, незряче глядя на них.

Мужчина обошел стороной немногие надгробия, случайно сохранившиеся после реконструкции монастырского некрополя в тридцатые годы прошлого века, и присел на лавочку, устав от прогулки. Достал из кармана пальто газету, развернул ее и пробежал глазами заголовки на первой странице. Они удручали скрытым драматизмом, присущим всем плохим новостям.

«Кризис обошел весь мир и возвращается в Россию».

«Нефть опять стремительно дешевеет».

«Вчера Центробанк лишил лицензии еще три банка».

«Катастрофы в космосе следуют одна за другой».

Последний заголовок чем-то привлек его внимание. Он даже прочитал несколько строчек, с которых начиналась большая статья.

«Очередной российский автоматический марсианский зонд не достиг поверхности Марса. Эти постоянные аварии на поверхности Красной планеты или поблизости от нее, в космическом пространстве, дают экспетам основание утверждать…».

Мужчина поморщился и отложил газету. Помедлив, раздраженно скомкал ее и выбросил в урну, стоявшую неподалеку. Казалось, что если бы он мог ее поджечь, то с удовольствием совершил бы это auto da fe. Но средние века, когда по приговору инквизиции еретические книги публично сжигались на площадях городов, давно миновали, и он ограничился тем, что начал смотреть в другую сторону.

Избавившись от источника своего минутного волнения, мужчина снова успокоился, а вскоре даже улыбнулся, наблюдая за тем, как взъерошенный серый воробей пытается похитить кусок булки у сытого, толстого белоснежного, голубя, замершего, словно сфинкс. Но как только воробей подскакивал ближе, голубь оживал и пытался клюнуть его в голову. Тот уворачивался, отскакивал в сторону и, встряхнувшись, начинал все сначала. Эта битва длилась не менее десяти минут, и воробью все-таки удалось обмануть бдительность голубя. Он схватил булку, которая ненамного уступала ему размерами, и попытался взлететь, но тщетно. И тогда он жадно начал ее клевать, торопясь и давясь крошками. Однако голубь уже потерял интерес к булке и равнодушно отвернулся. Он был или сыт, или слишком глуп, чтобы тревожиться о хлебе насущном.