Чернила и кость

– Подумай хорошенько, – ответил Вульф. – Твоя семья не примет тебя обратно. Мы оба прекрасно знаем, что ты не можешь им быть ничем полезен.

«Ублюдок», – подумал Джесс. Несмотря на то что он сам недавно просил Вульфа держаться от него на расстоянии, это был просто удар под зад, и все это прекрасно понимали. Глен покраснела, и лишь ее знатная солдатская выдержка позволила ей сохранить спокойствие. Дарио выглядел напряженным и злым. Халила казалась просто… растерянной, будто бы даже не могла представить, что Вульф скажет нечто подобное.

– Сэр, – подала голос Халила. – Сэр, но Джесс не заслуживает того, чтобы…

– Свободны, – сказал Вульф, оборвав ее, и отвернулся к большой черной шкатулке. Он захлопнул ее, сунул под мышку и, пройдя мимо них, вышел прочь из читального зала, его черная мантия вилась следом за ним, точно дым.

На столе лежали ручки. Четыре ручки, каждая с символом Библиотеки. Джесс буквально чувствовал, как остальные смотрят на него, очевидно, не зная, что сказать.

Джесс сел за стол и надломил печать на своем контракте. Та блеснула, отражая свет.

Джесс взял ручку и поставил свое имя, написав его уверенным, быстрым почерком внизу свитка. Там был символ скрывателей, а также капля крови внизу – контракт был отзеркаленным. Значит, все, что написано в нем, запечатлится и где-то в кодексе, что сделает его членом Библиотеки, наделит заработной платой, обязанностями и привилегиями.

Что за горькая ирония.

– Джесс, – начала было Халила. – Джесс…

– Все решено, – ответил он. – Я рад за тебя, Халила. Рад за всех вас.

Джесс снял свой временный библиотечный браслет, который ему выдали во время путешествия в Оксфорд. Без браслета рука теперь казалась голой.

Вытащив медный браслет из черной шкатулку, Джесс натянул его на место прежнего и застегнул на запястье. Символ вспыхнул, а потом Джесс услышал тихий щелчок его активации.

Год службы солдатом.

Теперь ему всего-навсего нужно было найти способ выжить.

* * *

Дом Птолемея больше не был их домом, и когда Джесс открыл свой кодекс, то нашел в нем инструкцию: собрать вещи и прибыть на базу Библиотечного полка. Видимо, и остальным выдали подобные инструкции: когда Джесс начал собирать свою небольшую сумку, он услышал, что и в других комнатах собирают вещи.

Это последний момент, когда они все вместе, подумал Джесс. Горько и радостно одновременно.

Его личный журнал по-прежнему лежит там, где Джесс его оставил, на столике у кровати. Джесс уставился на потрепанную обложку, на измятые страницы и впервые в своей жизни подумал о том, что хотел бы иметь при себе флягу с греческим огнем. Ему хотелось сжечь это журнал, чтобы от него остались лишь пепел и черное пятно на полу.

Ничего из того, что он туда писал, не было личным. Ничего, что он написал там в течение своей жизни, начиная с первых неровных букв и заканчивая его последними записанными словами. «Мне придется продолжить там что-то писать», – подумал Джесс. Вульф бы сказал, что необходимо продолжать создавать вид, что все идет своим чередом. Забавно. Отец, вероятно, сказал бы то же самое.

Когда Джесс поднял свой журнал, из-под обложки выпал сложенный листок.

Записка от Томаса Шрайбера.

У Джесса сдавило грудь, и тошнота подкатила к горлу. Он узнал аккуратные, угловатые буквы, выписанные ровными линиями без лишних пробелов.

Джесс, если ты это читаешь, значит, произошло худшее. Я знаю, что этого не произойдет, потому что ты всегда ведешь себя пессимистично, а я вовсе нет, однако доля твоего пессимизма, вероятно, проникла в меня, потому что я все же решил это написать. (А еще прости за то, что я открыл твой личный журнал. Клянусь, я ничего там не читал.) Не вини себя. Я видел твое лицо, когда ты уходил, видел, что отчего-то ты думаешь, что во всем этом твоя вина, однако на этот раз вина всецело на мне. Только меня нужно в этом винить.

В любом случае я оставил для тебя кое-что за старой ведьмой. Три-семь-три. Сохрани это. И уничтожь эту записку, хотя, разумеется, ты и так уже об этом подумал, потому что ты умный.

Джесс буквально слышал голос Томаса, и каким-то образом в самом тоне, в котором было написано это послание, оказалось что-то, что заставило Джесса впервые прослезиться. От злости на Томаса за то, что тот оказался так глуп, чтобы записывать чертежи и схемы в личном журнале, где их могла прочесть Библиотека. От боли, что ничего не вернуть.