Черно-красная книга вокруг

Я был счастлив, но так хотелось, чтобы и она тоже. Люди глупеют от этого. Не от счастья, а от желания счастья другим.

— А теперь? — снова спросил я уже в шутку.

— Не задавай глупых вопросов. Счастье — слишком шаткое и недостижимое состояние, чтобы так просто ощутить его и удовлетвориться этим. Ответь-ка лучше, чем ты занимаешься? Где работаешь?

— Так… Снимаю.

— Свободный художник? Значит, ты стал талантливым фотографом?

— В какой-то мере… — усмехнулся я. О своих делах совсем не хотелось говорить. В первый раз мне, наверное, стало стыдно.

Вдруг она встала — нагая, красивая, желанная — подошла к окну и дернула за шторы, обнажая ночную муть за окном. Все было так внезапно, что своей реакции я сам от себя не ожидал.

— Закрой сейчас же! — исступленно закричал я.

Она вздрогнула и послушалась.

— Извини меня, Таня… Не надо открывать занавески.

Она пожала плечами и подошла к столу. Как грациозна была ее походка! Таня небольшого роста, но так прямо она держала голову, ровно — спину, и грудь — вперед, что казалась выше ростом. Я заворожено смотрел за игрой ее мышц. Вот она остановилась, и мышцы замерли, напряглись, собрались. Замедленным повтором в моем воображении она снова шла к столу: бедро под тяжестью тела слегка отклоняется в бок, напрягается икра, пятка отрывается от пола — идеальный выгнутый подъем у ступни, а другая нога уже встала, расслабившись, на пол…

— А это что? — Таня стояла перед моей картотекой и уже вытащила из нее один из конвертов с фотографиями.

Я очнулся.

— Положи на место! — опять закричал я, но на этот раз Таня никак не отреагировала на мое рычание.

— Ого! — она уже достала фотографии. — Педики…

Ох уж это женское любопытство! Второй конверт в ее руках, и прежде чем я успел вскочить, пробежать через всю комнату и выхватить фотографии, ее загустевший от удивления голос:

— Ничего себе, это уже откровенная порнуха!

Я отобрал у нее фотографии, а она, улыбаясь, вроде бы даже отошла ближе к красному фонарю. Лихорадочно стал запихивать снимки в ящик, но вдруг она опять сказала:

— Наркоманка…

Я оглянулся: в руках у Тани каким-то образом оказалась еще одна пачка фотографий.

Женский ум работает быстрее мужского. Мне не пришлось ничего объяснять, Таня прекрасно догадалась обо всем сама. Я готов был провалиться сквозь землю. Мне подумалось, что все, только что возродившееся между нами готово рухнуть в один миг и рассыпаться прахом.

Но оказалось, Таня думала о другом.

— Ты знаешь, — сказала она, — у нас в управлении я могу достать тебе кучу сведений о таких вот делах, ты только снимай.

— В управлении?

— Да. Я же говорила тебе, где работаю.

— Ты — секретарша…

— Секретарь. И знаешь, где? В Федеральном управлении. Я секретарь у одной очень важной шишки.

Господи, Ты — свидетель, я не хотел ее посвящать в свои дела, я ни о чем ее не просил — она сама. Я только и сделал, что, поломавшись, принял ее предложение. Но зачем, зачем, зачем?! Может, я хотел, чтобы она стала счастливой? Счастлива ли она теперь? Ответь, Господи!

А она все шептала и шептала мне на ухо, убаюкивая и меня и мою совесть, и мой страх за нее, за Таню:

— Мы с тобой таких дел наворочаем, так развернемся — всех к рукам приберем. А сейчас спи, любимый, спи — утро вечера мудренее… Завтра… завтра… остальное завтра…

И я уснул…

А наутро ее ласки так же легко разбудили меня, как накануне усыпили, и с тех пор я почувствовал себя настоящим мужчиной — мужем — любимая женщина взяла на себя заботу обо мне.

Она ворвалась в мою жизнь с непостижимой бесшабашностью и нескромной женской обстоятельностью. Все получалось у нее просто и легко. Она в один миг перевернула всю мою жизнь вверх дном, отбрасывая непонятные ей, как любой женщине, а значит, ненужные, мужские привычки, а я не противился, ибо все ее реформы сопровождались нежностью и лаской. В первый же день, произведя ревизию холодильника, она приготовила наивкуснейший борщ, какой я едал только у мамы, затем, или одновременно с тем, перемыла полы и выстирала белье. Моя холостяцкая квартира наполнилась новыми запахами, давно уже позабытыми: запахом пережаренной морковки, запахом стирального порошка, запахом дорогих женских духов, а не тех дешевых, цветочных, которыми пахли появлявшиеся здесь время от времени случайные женщины. Именно этого, ее, Таниного запаха, сразу вспомнившегося, родного, не хватало мне все эти годы.

Но становиться навсегда полноправной хозяйкой Таня отказывалась.

— Третий раз я в эту кабалу не полезу, — отшучивалась она. Но не в кабале было дело. Дома у нее оставалась мама — та самая старушка, разговаривавшая со мной по телефону — капризный беспомощный ребенок шестидесяти с лишним лет. Да, мама очень хотела, чтобы дочь, наконец, «по-настоящему» вышла замуж, чтобы жили все вместе, и было много внуков — внуков ей хотелось больше всего. Но, как я понял, когда Таня один раз проговорилась в сердцах, именно мама и была отчасти причиной двух предыдущих разводов. Не могла она ужиться со своими зятьями, а Таня, когда оба раза перед ней встал выбор «или-или», предпочитала остаться с матерью.