Черно-красная книга вокруг

Они пришли, наконец, и очень удачно выбрали место. Крутая горка не позволяла принять горизонтальное положение, сосны закрывали солнце настолько, насколько нужно: хвоя пропускала играющий свет, как через сито. Внизу открывался вид на узкую полоску пляжа. Самого пляжа, песочка уже было почти не видно — все застелено покрывалами, на которых лежал раскаляющийся, но еще довольно бледный люд. За озером на другой, песчаной горке еще были свободные проплешины, не занятые загорающими, а сама водная гладь — совсем пуста — купаться было холодновато.

Заманихин разделся и, отступив на шаг в просвет между ветками, первый раз в этом году подставил солнцу спину.

— Как я тебя раскормила, — пошутила Надя. Она расположилась на плоском, давно уже отшлифованном корне — отшлифованном одними человеческими местами совсем не похожими на шлифовальные машинки, — и прислонилась к дереву — этакое кресло, созданное природой. За годы замужества она хорошо изучила своего супруга и, поймав его умоляющий взгляд, сразу догадалась:

— Иди, иди, купайся. Я давно тебя раскусила, эгоист. За тем меня сюда и притащил. А то «воздух-воздух»!

— Пойдем вместе.

— Ты что! Вода холодная. Нельзя мне…

— Ну, я тогда пошел…

Быстро она вошла в роль будущей матери, — думал Заманихин, осторожно, чтобы не засадить непривычные ступни, спускаясь к берегу. — Купаться ей не хочется, загорать боится, а срок, конечно, позволяет еще и то и другое. Что ж дальше-то будет! Ладно, пусть. Слишком долго она ждала этого момента. Обезьянку спать укладывала…

Он преодолел плескающийся у воды арьергард детей и их мам, и с шумом, с брызгами ушел под воду. Вынырнув, не спеша, поплыл. Появилась возможность подумать о последних событиях.

Нельзя останавливаться на достигнутом, — думал он, заплывая все дальше и дальше и ощущая всеми членами, какая все-таки холодная вода. — Нельзя тем более теперь, когда скоро появится ребенок. А это — пеленки, внимание, игры. Надя уйдет в декрет, и тогда уже не останешься днем в одиночестве в своей однокомнатной квартире — волей неволей надо будет ей помогать. Что же, в туалете запираться?! Короче, у тебя есть только девять месяцев — кровь из носа, а за это время ты должен написать новую книгу. Или о тебе забудут. Новая книга за девять месяцев — не слишком ли жесткие условия ты себе ставишь? Но попробовать можно. Достоевский… Но это уж чересчур самоуверенно. А попробуем! Вызов принимаю! — он вспомнил утренние слова Нади о ребенке, о том, что ребенок — это тоже произведение искусства. — Устроим социалистическое соревнование: кто быстрей родит — ты или Надя. Условия, конечно, неравные. И у нее ведь уже несколько недель, а у тебя еще даже ничего не зачато. Нужно срочно идею! Вернее, какой-то грандиозный замысел, чтобы он был лучше «Мертвого фотографа» — и сразу в печать. Хотелось бы, чтобы это было, как в прыжках в высоту: одна высота взята, имеешь право поднять планку выше. А на самом деле — это прыжки в длину: один раз рекорд поставил, и совсем не факт, что сможешь его когда-нибудь повторить. Нужна тема! Сногсшибательная тема!

На середине озера вода оказалась невыносимо холодной. Заманихин развернулся и мощным согревающим кролем ринулся к берегу. Только бы ногу не свело. И стоило подумать, как вот — на тебе, страх, не что иное, как страх сократил мышцу — Заманихин еще успел сделать два гребка руками, шевельнул ногой, и судорога выпрямила ее. Он ушел с головой под воду и схватился за ступню. Другая нога инстинктивно нащупала дно. И все он делал подсознательно: согнулся, потянул ступню на себя. Подпрыгнул на здоровой ноге, хватанул воздуха — и снова ушел под воду, и снова вцепился в ногу — тянул ступню, щипал голень. Воздух вышел пузырями, он из последних сил подпрыгнул еще раз, вдохнул.

И тут отпустило. Нога согнулась, расслабилась. Заманихин с облегчением перевел дух и встал на дно. Здесь было по шейку.

Руки дрожали. В глазах темно. А вокруг — никого. Дети у берега не в счет. Но почему он не закричал? Спасение утопающих дело рук самих утопающих, — подумал он, и тут уж было не до каких-то там дефисов. Дефисы хороши на бумаге. Он представил, как могло это выглядеть со стороны: барахтается мужик на мелкоте, плескается, наслаждается — никто и не подумал бы, что он тонет. Так и помереть можно молодым, напечатав книгу, узнав о ребенке. Только начал, можно сказать, жить — долго, что ли закончить! Если бы не те два последних гребка, унесшие его с глубины, утонул бы, как пить, утонул бы!

Он выбрался из воды и, прихрамывая, полез на горку к Наде.

— Как водичка? — спросила она.

— Бр-р-р! Хорошо!

— А чего хромаешь? Ударился?

— Да, — соврал он.

— И охота тебе бултыхаться в этой луже!

— Что поделаешь. На юга у нас нет ни денег, ни времени.

В руках Надя держала книгу. Заманихин встрепенулся — знакомая черно-красная обложка. Неужели?!

— Что читаем?

— Тебя. «Я читаю тебя, как раскрытую книгу», — продекламировала Надя.

— Откуда эта фраза? Что-то знакомое.

— Не знаю. Я сама сейчас придумала.

— Польщен, польщен. Чем обязан таким вниманием к своей особе? — лакейски прогнувшись, осклабился он.