Черно-красная книга вокруг

«Зенит», конечно, был со мной. Но теперь я фотографировал только Таню: на фоне моря с размытой границей горизонта — так лазурна была вода и густ, насыщен аквамарином воздух; на фоне резких в своей независимости и гордости скал; среди молодящихся античных развалин, среди сующихся в кадр своими неумытыми моськами мальчишек; перед бесконечными шеренгами виноградников и рядом с торжественно одиноким в своей отрешенности флейтистом — везде была Таня. Я представлял, как дома, печатая эти фотографии, до предела, на сколько хватит резкости и длины штанги увеличителя, увеличу Танину улыбку и повешу снимок на стену. Раньше я посчитал бы это сентиментальщиной, теперь же мне страстно хотелось так сделать. Во всем виновато счастье! Я был счастлив и от этого глуп, я не думал о том, что у счастья, как и у солнца, есть не только апогей, но и перегей, который неизбежен. И даже моему «Зениту» было не под силу остановить эти дивные мгновения.

10

Солнце вставало над городом. Дом за домом, крыша за крышей, двор за двором наполнялись его лучами. Просыпались жители, кое-кто радовался такому пустяку — солнечному лучу, вспоминали о наступившем первом дне лета, о предстоящих в этот день делах, которые у каждого свои, и, может быть, даже поминали меня добрым словом. Город этот — особенный и жители его отмечены печатью, которую заслужили предки их, и эта печать известна и почитаема по всей России. Странный нрав у этих людей — город развивал его. С одной стороны — суровый климат: ветер, дождь, промозглая зима, холодное лето; а с другой стороны — красота. Так и живут здесь люди: мучаются, но уезжать не хотят. Я люблю этот город и пытаюсь сохранить его таким, какой он был и есть. Солнце часто закрыто здесь тучами, но душу тучей не закроешь. А сегодня было и солнце.

— Пойдем на пляж в Озерки, — вдруг пришла Заманихину мысль, стоило ему глянуть на солнце. — Посмотри, какой день настает!

— Нет, Паша, не хочется. Холодно еще. И, кстати, теперь мне нельзя загорать.

— Тепло, тепло. И пока мы соберемся, будет еще теплее. А здесь, в квартире, даже душно, — он открыл форточку, чтобы Надя почувствовала, какой он — первый, по-настоящему летний день. — Забыла что ли? Теперь тебе надо больше дышать свежим воздухом, а там — парк, сосны, вода. Загорать нельзя — ладно. Тенек я тебе обеспечу. Тенек — это моя забота.

Долго ли, коротко ли — уговорил-таки. Собирались, вышли. До Озерков им было ходьбы всего минут двадцать.

— Смотри-ка, правда, печет, — вырвалось у Нади, стоило Заманихиным выйти из тени домов и деревьев. — Пятнадцать, пятнадцать градусов, и вдруг — сразу тридцать! Сейчас ведь не меньше, да? Прямо, как в сказке.

— Твои последние слова я обязательно написал бы через дефис каждое.

— Почему?

— Освежить. Все эти устоявшиеся выражения, затасканные метафоры и метонимии, кажется, только и делают, что просят: оживите нас, сделайте так, чтобы люди снова могли почувствовать всю нашу свежесть и красоту.

— И все? Одни дефисы? Нет, дорогой, этого мало. Я бы на твоем писательском месте употребила бы их в таком контексте, чтобы они и без всяких там дефисов засверкали.

— Да? Думаешь, это так просто?

Но весь этот разговор Заманихин опять только лишь вообразил: так могла бы сказать Надя, если бы она не избегала разговоров о литературе. Что ж, приходиться самому воображать их. Надя сказала и про пекло, и про пятнадцать, и про тридцать градусов, и даже «как в сказке», а дальше он все выдумал и представил, как это могло бы быть. Был он даже неуверен, знает ли его жена — жена писателя — такое слово: «метонимия».

Вместо этого разговора он нашарил в сумке зонтик и раскрыл его.

— Ты чего? — испугалась Надя, когда над ней щелкнул автоматический механизм.

— Обещанная тень, пожалуйста. Вон как парит, вдруг еще дождик пойдет.

«Надменно прыснет дождь», — про себя составил он фразу и тут же отбросил ее — напыщенно.

— Закрой, Паша. Люди на нас как на дураков будут смотреть.

— А и шут с ними…

Встречные и в самом деле поглядывали: то на Заманихиных, то на безоблачное небо, то — снова на них. Надя, казалась бы, уже давно привыкшая к причудам мужа, почувствовала себя неуютно. А Паша между тем непринужденно болтал:

— Они на нас смотрят, давай и мы на них посмотрим. Перед тобой образец заурядной человеческой зависти. Вон, видишь, тетушка идет и на нас пялится. Она изнывает от жары и, небось, думает: «С каким бы удовольствием я сейчас тоже спряталась под тень зонтика». Она, бедняжка, послушав утром прогноз погоды, выложила свой зонтик из сумки.

— Болтун ты, Пашка. Тихо, она услышит!

«Тетушка» прошла мимо, отворачивая глаза от заманихинского взгляда.