Черно-красная книга вокруг

Господи, что Ты решил сотворить со мной! Я (это я-то!) начал зачитываться стихами Блока. Перечитывал и перечитывал их, пока они не откладывались в моей памяти, и тогда декламировал вслух — и кому?! — деревенской девчонке. Я нашел у Блока слова о себе. Нет, не все творчество поэта, а какой-то один период, а именно второй том его шеститомного собрания сочинений, оказавшегося на чердаке. Наверное, и Блок в этот период чувствовал то же, что тогда, той осенью, почувствовал я. Иначе как объяснить, что каждый стих отдавался в сердце, каждая строфа запоминалась с легкостью, которая может быть присуща только поэту, вымучившему свое стихотворение. Или влюбленному.

Опускался вечер. Догорали осины.

Я встречал ее у коровника, когда она заканчивала дойку. Она выходила ко мне и выдавала всегда неожиданную шутку-прибаутку в мой адрес. Чувствуя, что краснею каждый раз, как какой-нибудь мальчишка, я брал у нее из рук трехлитровый бидончик с парным молоком, ждал, пока она запрет двери, и затем мы медленно шли к деревне. Тут-то я и читал ей стихи. Первый раз они вырвались сами, после ее очередного обидного укола. Первые хриплые, но от того не менее ритмичные фразы прозвучали так нелепо в вечерних сумерках на задках огородов. Но она сразу перестала смеяться, только улыбалась, восторженно глядя куда-то вверх и в сторону…

…И смех ее в длинном
Звучит повтореньи
Под небом невинным…
И страсти и смерти,
И смерти и страсти —
Венчальные ветви
Осенних убранств и запястий…

— А еще… — тут же попросила она, когда я закончил, и, по-детски склонив голову, посмотрела на меня каким-то совершенно новым взглядом.

И я начал:

Я живу в отдаленном скиту
В дни, когда опадают листы…

В тот первый раз, когда я прочитал ей стихи, мы сделали лишний круг окрест деревни, а потом уже описывали круги постоянно, медленно продвигаясь по едва заметным в осенней темноте тропкам. Вскоре она уже знала всего того Блока, которого знал я, и частенько просила почитать ей особенно понравившиеся стихотворения. И тогда звучали «Она пришла с мороза…» и «Девушка пела в церковном хоре…».

Мы шли рядом, почти никогда не касаясь друг друга. Мы месили ногами осеннюю грязь и не замечали этого. Мы не мерзли. Мы были одеты почти одинаково: ватники, джинсы, резиновые сапоги. Мы наслаждались Блоком, или говорили о чем-то, мало значащем для нас обоих, или просто молчали, слушая октябрьскую тишину близкого леса. Иногда тропинки были слишком узки, чтобы мы могли пройти вдвоем, и тогда я пропускал ее вперед и смотрел сзади на распушившуюся за день толстую косу, на стройную, даже в такой одежде, фигуру. В одном месте — и я с радостью мальчишки ждал его — надо было перейти канаву по бревну. Тогда я переходил первый и протягивал ей руку. Она в два шага преодолевала препятствие, а на третьем давала мне то, что я так ждал — свою горячую ладошку, согретую, увы, не мной, а карманом ватника.

Мы подходили к ее дому, и она, прощаясь, снова отпускала какую-нибудь шутку, такую необходимую в этот момент ей и такую неуместную для меня. Шутки сдерживали меня, но разряжали неловкую ситуацию, в которой мы оказывались. Взяв бидон, она исчезала за дверью, оставляя меня наедине со своей любовью.

И все.

Я не узнавал себя. Я боялся сделать всего лишь один шаг вперед, чтобы мы оказались вплотную лицом к лицу, и она не смогла бы отвернуть в сторону взгляд; чтобы руки мои дотянулись до хлястика на ее ватнике и встретились там, коснулись друг друга; чтобы почувствовать через толстую одежду стук ее сердца.

Чего я боялся? Я не мог тогда признаться в этом даже себе. Но Тебе, Господи, и теперь, когда прошло время, я скажу: я боялся повторений.

А деревня ликовала. Это было поинтересней, чем в каком-нибудь обмыленном телесериале — ведь в живую, у всех на глазах. По утрам, если б захотел, я мог в подробностях расспросить все у своей хозяйки: и сколько кругов мы сделали вчера вечером, и как мы были одеты, и, главное, чем все закончилось. Евдокии Тимофеевне, хоть она об этом никого и не просила, сразу же с утра обо всем докладывали, стоило ей только выйти на колодец за водой, или пойти на огород, или даже дома, пока я еще спал, могли ей обо всем сообщить. Но что меня больше всего поражало: никто не видел ничего дурного в этом соглядатайстве. Еще тем временем жила Залупаевка.

Однажды, проснувшись раньше обычного, и услышал я такой вот «доклад». По громкому шепоту, который, наверное, меня и разбудил, нельзя было узнать говорившего — бабулька какая-то:

— …опять он проводил ее и даже слова не сказал на прощанье. Какой там — в дом напроситься! Матерь-то у нее в это время еще в коровнике была — я это точно знаю.

— Ты знаешь, а они, может статься, не знали, — вставила моя хозяйка.