Черно-красная книга вокруг

— Да брось ты — «не знали»! Как же! То-то мать задерживаться стала, боится, как бы их в дому не застать. А вот Кимиха из дровяника слышала — они как раз мимо задками проходили — и, представляешь, говорит, он ей стихи читал! Послушай, Тимофеевна, что же это за мужик такой, сколь же он будет ходить за ней?

— Не твое это собачье дело, старая, — защитила меня Евдокия Тимофеевна. — Иди лучше по добру по здорову, а то сейчас сам проснется, услышит, покажет тебе тогда, какой он мужик.

— Кто это приходил, — спросил я, выйдя на кухню минут через пятнадцать.

— Да не обращай ты внимания на людей. У них сейчас языки злые от скуки — делать-то нечего. Вот весной, летом не до этого будет. А ты поступай, как сам знаешь, — и хозяйка посмотрела в окно, где по стеклу лениво постукивал дождик.

В то же утро произошло еще одно событие, которому ни я, ни Евдокия Тимофеевна, не уделили должного внимания.

За завтраком, когда я лениво пережевывал пищу, разглядывая половицы и думая о людях, которым до всего есть дело («так ведь и рушится любовь»), я вдруг обратил внимание на босую ногу хозяйки. На ней пониже голени расплылось иссиня-черное пятно.

— Что это у вас, Евдокия Тимофеевна? — спросил я.

— А! Это? Да ударилась… Тромб там что ли был, или как это называется?

— Вы что! — изумился я. — С этим не шутят. Надо к врачу сходить.

— Как же сходишь тут. В такую грязищу, до первых морозов автобусы у нас не ходят. А до района далековато.

— У меня же машина. Сейчас заведу, и поедем.

— Ты что! Из-за синяка к врачу ехать. Вот выдумал! Люди засмеют.

Ноги у Евдокии Тимофеевны болели всегда — еще бы, столько бегать! Спина — никогда. Бывало, придет какая-нибудь соседка и начнет стонать:

— Ой, спину ломит. Хорошо тебе, Тимофеевна, не знаешь, что это такое.

— А ты в наклонку больше, — отвечает хозяйка.

— Дык от этого спина и болит…

— Клин клином вышибают.

Каждый вечер Евдокия Тимофеевна мазала свои больные ноги какой-то настойкой, распространяя по дому сладковатый запах самогона и березовых почек. И помогало — утром она не чувствовала ни боли, ни усталости.

Но с тромбами, насколько я знал, а знал я очень мало, шутки плохи.

— У меня и не болит ничего. Синяк он и есть синяк, — все еще сопротивлялась Евдокия Тимофеевна.

Кое-как я уговорил ее съездить в поликлинику, провериться — хуже не будет, а заодно и купить каких-нибудь лекарств.

— Ой, лекарств! Толку-то от них, — сразу же опять возмутилась хозяйка, но еще после пяти минут спокойных рассудительных уговоров поехать согласилась.

Я побежал в сарай, где стояли мои «Жигули». Двигатель не заводился. Сбегал в дом, прогрел свечи на печке — по ночам-то холодно, все отсырело — никакого результата. Полез под капот, толком даже не зная, в чем причина.

— Ну и слава Богу, — сказала Евдокия Тимофеевна, выйдя из дома за дровами. — А то я уже было ехать собралась.

Думал ли я тогда, что у Тебя, Господи, были совершенно другие планы. Ты хотел, чтобы все было по-другому, а не так, как мы загадали. Весь день я прокопался в двигателе, но думал я не о нем, и не о тромбе, а о Ленке, как пойду вечером опять к коровнику встречать ее, лишь бы только утих этот дождь.

Машину я все-таки отремонтировал, но ехать, конечно, было уже поздно. Поездку в поликлинику отложили на следующий день.

Дождь не утих. Мелкий, неприятный, он нехотя выплакивал свои пресные, никого не тревожащие слезы. Я оделся и пошел знакомой, протоптанной Ленкой и ее матерью, и еще многими доярками до них, тропкой через огороды к коровникам. «Какие прогулки могут быть в такую погоду», — подумал я и поймал себя на мысли, что неплохо бы вернуться. Остановился. Дождь, почувствовав мои сомнения, с новой силой зачастил по лицу. Я представил, как все это может быть и чем кончится…

…Вымокнув, я подошел к первому коровнику. В другом, дальнем, работала мать Ленки. Почерневшая от дождя дверь скрипнула, в нос ударило запахом перепревшего сена и навоза. Впереди была еще одна дверь, через щели которой пробивались полоски света.

— Закрывай быстрей, а то мне телят застудишь, — откуда-то крикнула Ленка.

Здесь было тепло. Воздух спертый, сухой. Посередине длинный проход, с двух сторон загородки, за ними — коровы. Забеспокоились, увидев чужого.

— Что это ты рано сегодня? — сказала Ленка, выходя из-за загородки. Она, раскрасневшаяся от работы, с бисеринками пота, блестевшими на висках, в платке, съехавшем на шею, без ватника, в выцветшей старой кофте, джинсах, резиновых сапогах показалась мне прекрасной. Полюбил доярку — вот судьба!

— И не страшно тебе здесь одной?

— А кого мне бояться? Тебя что ли? Некогда. Будешь бояться, до ночи провозишься. Да и не одна я, с чего ты взял? Вон, ухажеров сколько, и каждый за меня хоть кого на рога подымет, хоть самого директора совхоза. Один Борька чего стоит.

Я с уважением посмотрел на Борьку, огромного черного быка, грозу собак и мальчишек. «Да, это так», — казалось, говорили его большие глаза.

— Раз пришел, потаскай корм из сеней, а то я еще не скоро. Как выйдешь, там справа свет включается. Да руками носи, а то вилами еще чего доброго телку в нос ткнешь.