Чернобыль: История ядерной катастрофы

Украинское руководство мучительно решало вопрос, что и как сообщать населению о грозящей ему опасности. Организованная Москвой информационная блокада нигде не выглядела столь вопиюще постыдной, как в зоне отчуждения. Если в Припяти сразу же после аварии городскую газету выпускать перестали, то чернобыльская газета «Прапор перемоги» («Знамя победы») продолжала выходить, но упоминать в ней о катастрофе и ее последствиях было запрещено. Жители района страдали от лучевой болезни и, повинуясь приказу об эвакуации, паковали свой скарб, а в газете так и не появилось ни слова об атомной аварии – ни в первом после взрыва номере от 29 апреля, ни в следующем, первомайском. На первой полосе праздничного номера красовался большой портрет Ленина, а рядом – подборка партийных лозунгов. Один из них, из доклада Горбачева XXVII съезду КПСС, гласил: «Советский народ может быть уверен, что партия глубоко осознает свою ответственность за будущее страны»[292].

3 мая на заседании комиссии Ляшко министр здравоохранения Анатолий Романенко потребовал большей открытости. «По-нашему, нужно населению сказать правду, а мы уходим от этого», – заявил он. Однако, не желая покушаться на информационную монополию Москвы, Ляшко решил не торопиться с официальным заявлением об аварии. Он отверг предложение выпустить телевизионный репортаж об аварийной станции и предложил отложить обсуждение вопроса до завтра, подождать, пока у комиссии сложится более полное представление о ситуации. Его поддержал председатель украинского КГБ Степан Муха, которого больше всего заботило, чтобы местные и московские данные не противоречили друг другу. «Москва дает данные, с нами не согласовывает, – говорил он. – Они пишут 17 тяжелых, мы напишем 30». В тот день было решено ничего не предпринимать. На следующем заседании 4 мая Ляшко разрешил Романенко подготовить для населения инструкцию о том, как защититься от радиации. При этом Ляшко добавил: «Завтра представим документ в [украинское] политбюро и, если будет разрешение, во второй половине дня оповестим [население]»[293].

Желание угодить Москве было в крови у украинской номенклатуры. Опасаясь выговора от союзного партийного начальства, украинские власти медлили с официальным заявлением, которое сами считали необходимым, и преуменьшали степень воздействия радиации на окружающую среду. Даже в районах, подвергшихся тяжелому радиоактивному заражению, они брались выполнить план по заготовкам сельскохозяйственной продукции. Чтобы прокормить собственное население, только в 1985 году советское правительство импортировало 45 миллионов тонн зерна и почти 1 миллион тонн мяса. Поэтому Москва сильно полагалась на устойчивые поставки продовольствия из Украины, житницы Советского Союза.

Поддерживать порядок в зоне отчуждения оперативная группа Ляшко обязала милицию и военных. Решить, что делать со зреющим на полях урожаем, было труднее. Покинув зону отчуждения, крестьяне, помимо своих домов, оставили там около 10 000 гектаров озимых, около 13 000 гектаров яровых и 4500 гектаров, засеянных картофелем. Не вполне представляя себе, что такое радиационное заражение, власти старались сохранить как можно больше продукции с пораженных территорий. «Радиационное загрязнение почти не представляет опасности для развития растений, – оптимистично заявил на заседании оперативной группы 4 мая министр сельского хозяйства Украины Александр Ткаченко. – Озимые погибают на 25–30 % при 80 рентгенах и полная гибель при 330 рентгенах». Цифры уровня радиации, имевшиеся в распоряжении группы, были гораздо ниже названных. Все, что не было уничтожено радиацией на корню, с точки зрения украинского аграрного руководства, вполне годилось к употреблению.

Только когда московские власти запретили реализацию украинских овощей в магазинах и на рынках союзной столицы, республиканское начальство стало ужесточать требования к сельхозпродукции из пораженных радиацией районов. При этом еще довольно долго молоко коров, которые паслись на зараженных лугах, считалось годным для производства сливочного масла. В условиях хронического дефицита продовольствия отказаться от ценного продукта, пусть и происходящего из зоны отчуждения, было трудно[294].

Пока Ляшко с коллегами решали, что делать и как сообщать об аварии, радиационная обстановка быстро ухудшалась как в недавно установленной тридцатикилометровой зоне отчуждения, так и за ее пределами. Снизившийся было уровень радиации снова начал расти. 27 апреля реактор выбросил в атмосферу без малого 4 миллиона кюри радиоактивных изотопов; 1 мая выбросы сократились вдвое, но 2 мая, когда на станции побывали Рыжков с Лигачевым, снова достигли 4 миллионов кюри. 3 мая эта цифра выросла до 5 миллионов кюри, а 4 мая – до 7 миллионов.