Черное сердце

– Кассель, я убила федерального агента, – Лила уткнулась мне в шею и говорит так тихо, что я едва ее слышу: – Мне придется уехать. Пока все не уляжется.

– Ты о чем? – от страха мысли мешаются. Так хочется притвориться, что я неправильно расслышал.

– Это не навсегда. Полгода, может, год. К моменту твоего выпуска все, наверное, уже забудется, и я смогу вернуться. Но это значит… Я не знаю, что будет с нами. Мне не нужны обещания. Мы ведь даже не…

– Ну почему ты должна уезжать? Это же все из-за меня. Это моя вина.

Выскользнув из моих объятий, Лила подходит к туалетному столику и промокает глаза салфеткой.

– Кассель, не ты один способен на жертвы.

Она оборачивается, и я замечаю едва заметные следы растекшейся туши, которые она только что стерла.

– Я попрощаюсь с тобой перед отъездом, – обещает Лила, уставившись на красивый и, наверное, страшно дорогой ковер у себя под ногами.

Потом поднимает взгляд на меня.

Нужно сказать, как я буду по ней скучать, сказать, что несколько месяцев – это ерунда, но я молчу, потому что меня захлестывает невыносимая ярость, от которой перехватывает горло. «Это нечестно», – хочется мне крикнуть во все горло. Я только-только узнал, что Лила меня любит. Все только-только начиналось, все было так прекрасно, а теперь ее у меня отняли. Снова.

«Невыносимо больно», – хочется мне завопить. Я так устал от боли.

Но, поскольку этого говорить нельзя, я молчу.

Кто-то стучится в дверь. Заходит моя мать. Нам пора. Домой нас отвозит Стенли.

Глава семнадцатая

Когда я просыпаюсь на следующее утро, внизу на кухне жарит яичницу Баррон. Мама сидит там же в халате и пьет кофе из фарфоровой кружки с отколотым краем. Ее черные волосы уложены локонами, заколоты наверху и повязаны ярким шарфом.

Она курит сигарету и стряхивает пепел в синюю стеклянную пепельницу.

– Кое по чему я определенно буду скучать. Конечно, мало радости быть пленницей, но уж если тебя заперли… О, привет, зайчик. Доброе утро.

Я, зевая, потягиваюсь.

Как же здорово снова оказаться в своей одежде, в своем теле. Как удобно в старых потертых джинсах. Даже думать сейчас не хочется о школьной форме.

– Черный, как твоя душа, – ухмыляется брат, протягивая мне чашку кофе.

На нем оксфорды и темные брюки. Волосы лежат в нарочито живописном беспорядке, и вид у него абсолютно беззаботный.

– У нас молоко кончилось, – жалуется мама.

– Сейчас сбегаю, куплю, – отвечаю я и, проникнувшись благодарностью к Баррону, делаю большой глоток.

Мать с улыбкой убирает мне волосы со лба. Сжимаю зубы и не дергаюсь, когда обнаженные пальцы касаются моей кожи. Слава богу, ни один амулет не треснул.

– Сбе́гаешь? Знаешь, как турки про кофе говорят? Он должен быть чернее ада, крепче смерти и слаще любви. Красиво, правда? Мне дедушка рассказывал, когда я была маленькой, а я запомнила. Но я, к несчастью, предпочитаю кофе с молоком.

– Может, он родом был из Турции, – Баррон снова поворачивается к плите.

Вполне возможно. Наш собственный дед рассказывал о нашем происхождении разные байки, которые могли бы объяснить смуглую кожу: в одной наш род якобы произошел от индийского махараджи, в другой мы оказывались потомками беглых рабов, кое-где даже фигурировал Юлий Цезарь. А вот про Турцию я ни разу не слышал. Пока еще.

– А может, он про это в книге вычитал, – говорю я. – Или на коробке турецких сладостей.

– Какой ты у нас циник, – мама бросает в мусорное ведро корочки от тостов и ставит тарелку в раковину. – Мальчики, не шалите. Я пойду одеваться.

Она выходит из кухни, слегка задев нас плечами. Я слышу ее шаги на лестнице. Делаю еще один глоток.

– Спасибо, – поворачиваюсь я к брату. – Что задержал Пэттона. Просто спасибо.

– По радио говорили, что его взяли под арест, – кивает Баррон. – Он там много всего наговорил про правительственный заговор, это уже моя персональная заслуга. Хорошо получилось. После той речи все, конечно, поняли, что он того. Понятия не имею, откуда ты…

– Да ладно, – ухмыляюсь я. – По-моему, это все сила ораторского искусства.

– Да уж, а ты у нас современный Авраам Линкольн, – он ставит передо мной тарелку с яичницей и тостами. – «Отпусти народ мой!»

– Это Моисей, а не Ланкольн, – я хватаю перечницу. – Что ж, видимо, многолетнее пребывание в дискуссионном клубе, наконец, принесло свои плоды.

– Ага. Ты у нас герой дня.

Пожимаю плечами.

– И что теперь? – спрашивает Баррон.

Качаю головой. Нельзя рассказывать ему о том, что случилось после речи. О том, как агент Джонс хотел меня убить, а в результате убили его. О том, что Лиле придется уехать. Баррон, наверное, думает, я просто устроил Юликовой большой розыгрыш.

– Дальше мне с федералами не по пути. Очень надеюсь, что они разделяют это мнение. А ты как?

– Ты шутишь? Да я в полном восторге. Мы с ними вместе надолго. Я стану самым коррумпированным федералом в истории, про меня в Карни будут легенды слагать, – Баррон присаживается напротив и с улыбкой утаскивает с моей тарелки тост. – Ты кое-что мне должен.

– Конечно, – меня охватывает мрачное предчувствие. – И я готов расплатиться. Просто скажи, чего ты хочешь.