Чернокнижник (СИ)

Вдруг сделается мне страшно — нужно ли мне это Знание, эта Истина? Я взгляну в его глаза — и увижу там огонь. Пресвятая Дева! Мне захочется уйти — сейчас же, сбежать, не оглядываясь; учитель пугает меня — словно крест водружает он на мои плечи. А брат Умберто продолжит свою речь — и голос его, вначале тихий и таинственный, будет все усиливаться, пока не грянет, наконец, громоподобно, чтобы вновь потом спуститься до шепота:

— Слово — твое орудие. Мир — твой пергамент. По Слову Божию был он создан; вначале было не Слово — тишина, ибо для того, чтобы зазвучало Слово, тишина необходима. И Слово стало плотью, и так повторялось до тех пор, пока не дал Господь имена всему. И внутри каждого имени укрыл он устремление, кое толкает вперед и порождает новые смыслы и новые имена. Великая же тайна письма заключена в том, что написанное рукою твоею сбудется, отраженное на бумаге воплотится, Слово станет явью. Ибо сказано: Ради этой-то надобности милосердно от ангелов к нам фигуры, буквы, черты и гласы не раз ниспосланы и обозначены, для нас, смертных, изумительные и невиданные, ничего как будто бы не значащие, однако же в глубинах разума нашего пробуждающие высочайший восторг, благодаря упорному их умственному постижению, соединенному с любованием ими и обожанием их. И может ли Книга не быть писанием, творящим мир? Перемешивая буквы Книги, мы перемешиваем мир. Но чтобы сделать это, чтобы облечь плотью знаки и знаки знаков, нужна вера в Бога и озарение от Него. И потому, сын мой, будь осмотрителен в своем труде, ибо это — труд Господен, и если ты потеряешь хоть одну букву или лишнюю букву напишешь, ты испортишь весь мир. Любая Книга прошита именем Божьим — и та, что стилосом от руки старательно написана, и та, в коей буквы набраны Вестминстерской чудной махиной.

— Но, отец мой, — в трепете, безумной тоске и страхе прерву его я, — почему вы так уверены, что именно я должен написать Книгу? И о чем должна быть эта Книга? Откуда мне узнать? Что мне делать?

— Господь ответит тебе. Ты же помни: кто собирается творить мир, неизбежно запятнан злом и ошибками. Ты скажешь то, что должен сказать. Ты присоединишься к сонму тех единых, что после твоего откровения смогут провозгласить себя Господами мира. Смирись — и будешь вознесен…

…И после этих слов он приоткроет дверь кельи и исчезнет, а я, ошеломленный, раздавленный пророчеством его и тяжким грузом Знания, в слезах и смертной тоске, брошусь к распятию, упаду пред Образом Предвечного на колени, растерянно моля о помощи и понимании…

…Kyrie eleison, Kyrie eleison, Kyrie eleison…

…Кто это сказал, зачем? Кто-то внутри меня пробормотал эти слова чуть слышно, а они обжигающей лавой вырвались на поверхность; точно не смог я сдержать плотину… Дрожью пронзили они мои внутренности, я замер, не зная — все ли? Или еще что-то? Но — нет, больше ничего не пришло. Что было со мной? Я поднял голову — Соловьев стоял на стремянке, смотрел на меня испуганно.

— Борь, ты что? Сидишь в каком-то трансе. Бормочешь…

— Да так, — с трудом ворочая языком, смог выдавить я. — Вспомнилось… случайно…

Видно, я побледнел, не знаю, — он несколько раз спросил, не плохо ли мне, я ответил: голова закружилась, надо ненадолго выйти; метнулся на лестницу, закурил. Пока забыть, — приказал я себе. — Завтра. Подумаю завтра. Вернее — уже сегодня, скоро. Утром. А сейчас — убрать из головы вон…

Как ни странно, получилось. Бросил в форточку бычок, вдохнул поглубже, вернулся…

…Отложив нужные тома в отдельную стопку, мы разошлись. Соловьев поехал домой, а я двинулся в центр. Хотелось воздуха, надеялся, хотя и слабо, что московская уличная суматоха выметет назойливые пугающие мысли.

Убрал на антресоли? Как бы ни так — вот они опять, двое монахов — все свое с собой. Какая-то Тайна письма… Все написанное сбудется… Зашибись… Если я, к примеру, напишу рассказ о том, как московский Чернокнижник Боря Горелов стал миллионером — сбудется? Или — сбывается только у монахов? Бред…

Объяснение не приходило, но и тема не отпускала…

Гулял долго — Москва уже успела зарасти людьми и машинами; открылись забегаловки — зашел куда-то, взял кофе… Официант услужливо поднес зажигалку, тихо пел Джо Дассен — полегчало. А где это я, кстати? Сретенка. Дойти до метро — и к Мингьяровичу. Он — Комментатор, пусть прокомментирует.

Рядом со станцией, за оградой примостилась церковь. Вдруг возникло шальное желание — зайти. Посмотреть. Вдохнуть — может, и отзовется чем-нибудь. Спросить священника — а ну как ответит? Долго мялся у входа, курил, не решаясь почему-то войти — наконец, собрался, бросил окурок, шагнул внутрь…