Черновик человека

«Света Лукина, ты, наверно, решила, я тебе от восторга пишу – а вот и не угадала! Ты думаешь, все тобой восхищаются. Должен тебя огорчить: не все. Я, например, ничего такого в твоих стихах не заметил. По-моему, ты только выпендриваешься. Как будто ты такая необычная персона: сидит она, мол, у разбитого окна и думает о жизни и смерти. Ты, конечно, всем добра желаешь, весь мир хочешь обнять, всех детей защитить… А вот я тебе не верю! По-моему, это все вранье. Ты, Света, – такая же, как все. Хочешь, чтобы о тебе по телевизору говорили и в школе хорошие оценки ставили. Вот и все, Света Лукина. Никакой ты не гений. Я не хуже тебя умею стихи писать, только у меня нет таких знакомых, как Георгий Левченко, чтобы меня продвигали. Твою книжку, Света Лукина, напечатали только потому, что он попросил и предисловие написал. Ты ему понравилась, вот и все. Не думай, будто ты какая-то особенная. Что твоими стихами про цветочки и разлуку кто-то будет зачитываться. Пройдет два года, и все про тебя забудут. И стихи ты больше писать не будешь. Потому что ты никогда не была поэтом, а только умела подстраиваться под взрослых и делать то, чего они захотят. У тебя своей головы нет, Света Лукина, ты только умеешь другим подражать и привирать, чтобы всем понравиться. Бросай писать стихи, выучись лучше чему-нибудь полезному. Искренне тебе советую, поверь. Так для всех лучше будет, и для тебя в первую очередь».

* * *

Они у Эрика в комнате, Эрик растянулся на полу, Света сидит, поджав под себя ноги.

Когда родители решили уезжать, они мне долго не говорили.

Рассказывай, Эрик, рассказывай. Я все хочу про тебя знать.

Знаешь, Свет, как они мне сказали?

Не знаю, Эрик. Поведай мне.

Сидим мы один раз на кухне, ужинаем. Папа начинает: когда школу окончишь, тебя могут в армию забрать, ты об этом задумывался? Я пожимаю плечами, мол, до этого еще далеко.

Когда-то было далеко, когда-то он был маленьким, в школьной форме, такой же, как у мальчишек в ее классе. После уроков он бегал по улицам родной Одессы, города, в котором она никогда не побывает, никто за ним не смотрел, он был обычный мальчик, не вундеркинд, не поэт и не скрипач, просто мальчик, просто бегал, играл в вышибалы за гаражами, второпях делал уроки, часто приносил домой двойки.

А мама ему вторит: мы очень обеспокоены твоим будущим, мы хотим, чтобы у тебя все было хорошо, мы решили уехать. Я спрашиваю: куда? Думал, в другой город. Они говорят: в Америку. У меня кусок застрял в горле.

Я знаю, так бывает: горло вдруг сжимает спазм и глотать невозможно. У меня так было, когда я поняла, что бог от меня отвернулся. Мне тогда тринадцать было. Мы с Ба прилетаем из Америки, а нас никто не встречает. Ни один журналист. Ты сам подумай, ну кто тогда в Америку ездил? Это же было большое событие. Ребенок ездил в Америку, читал стихи, все его слушали. А на родине вдруг – никого.

Мне так не хотелось уезжать, Света!

Эрик поворачивается набок, подпирает кулаком щеку, смотрит на нее лучистым взглядом.

Неужели ты никогда не врал, Эрик, неужели не воровал, не втирался в доверие, не льстил, не говорил того, что положено было говорить? Откуда такая лучистость, откуда эта улыбка в пол-лица?

У меня в Одессе было все родное. Улица – моя, лестница – моя, кровать – моя, окно – мое, лавочка во дворе – не моя, конечно, а все же родная, я там свое имя нацарапал.

Когда не бегал с друзьями наперегонки, ходил в шахматный клуб, мог проводить там часы, иногда играл со взрослыми, серьезными дядями в очках и в беретах, дяди ставили на шахматный стол пепельницы, затягивались сигаретой в размышлении о следующем ходе.

Я так и не знаю, Эрик, какая фигура как ходит. Знаю только, что пешка может пробраться в королевы. А королеву в пешки разжаловать могут? Или только сразу съесть, без остатка?

…Друзья – мои, набережная – моя, слова – мои, город – мой, я без него – не я. Куда же я поеду? А родители говорят: ты еще маленький, у тебя все впереди.

А меня тогда постригли под мальчишку, подростком была, в джинсах и кедах. Я в джинсах и кедах мировую славу оплакивала. Меня, плачущую, мать на поезд посадила и к отцу послала. Знаешь, Эрик, мать сказала, привезти отцу сухой полыни. Сразу же, когда придет меня встречать, вынуть из сумки щепоть сухой полыни, завязанной в носовом платке и дать понюхать, чтобы он вспомнил. А отец-то какой оказался, просто пугало.

…Сюда прилетели – я по улице хожу и ничего не понимаю, Света. В школу иду – ничего не понимаю.

Бедный, потерянный, маленький Эрик на американской улице, в пригороде с пронумерованными улицами, расчерченными по линейке. Эрик идет в школу, где у одноклассников слишком громкие голоса, слишком громкий смех, кепки повернуты задом наперед, шуточки, на которые он не может ответить.

Мама меня утром из постели силком выволакивала и в школу пинками выталкивала. Я там всех боялся. Они все были огромные. Спортсмены. Я не привык к спортсменам. Я раньше из спортсменов только с шахматистами был знаком.