Черновик человека

…Вот, значит, подходит ко мне отец этот, худющий, очки с трещиной, одет в какие-то обноски. Заводит со мной разговор, я слышу: заика. Наказание, а не родственничек. Но я вижу, он старается. Чемодан у меня взял, на такси ехать предложил. Я говорю: лучше погуляем. И он радостно, знаешь, соглашается. Идем по проспекту, он истории рассказывает, хочет мне понравиться, понимаешь? А мне грустно так, я знаю, что его любить не буду. Ну что ты будешь делать, не буду любить его ни в какую. Не смогу себя заставить.

…Родители все друг друга заверяли, что им тут очень нравится. Как хорошо, говорили, что все тут новое, все работает. И что машина есть, которая сама посуду моет.

А Эрику было наплевать на новое и на «работающее». Он любил старые дома, запах рыбы из чужих окон, звук телевизора из соседской квартиры, любил мостовую и памятник, любил дом культуры с белыми колоннами из гипса – а здесь не было дома культуры с белыми колоннами из гипса. Но еще он любил зверей (я всегда любил читать истории про зверей, Света) – а звери тут были, целый зоопарк зверей, это его и спасло, стал ходить в кружок юных натуралистов (я бы иначе за наркотики принялся, чтобы хоть как-то забыть, где я нахожусь) – остался хорошим мальчиком, улыбчивым, без отчаяния в глазах, загорелым.

Знаешь, Эрик, отец мне говорит: хочешь мороженое? А я ему: ты что, думаешь, мне пять лет? Идем дальше. Выходим на площадь. Он говорит: здесь было восстание декабристов. Я его спрашиваю: ты был одним из них? Пошутила. А он не понял. Он на меня таращится и головой мотает: мол, нет, не был. Приколист. Невинный такой, где таких делают? Говорит: я тебя в Кунсткамеру свожу, на уродцев посмотреть. А мне-то все равно, сам понимаешь. Уроды, народы, породы – без разницы мне. Я же все уже потеряла к тому времени. Мне было ничего не интересно.

…Потом вдруг страшно стало, когда родители ссориться начали. Мама сидела, обхватив голову: зачем мы это сделали, зачем уехали, мы же тут никого не знаем. Папа сердился, уходил, я за ним бегал, чтобы его привести обратно. Я уже думать стал, что они здесь разведутся.

Ты до сих пор привязан к родителям, правда, Эрик? И все же ты живешь один, звонишь им раз в неделю, приходишь иногда с визитом, ты – сам по себе, они – сами по себе. Когда-нибудь ты женишься, купишь дом, у тебя будут дети, дети выучатся и вырастут, им будет любопытно прошлое их семьи, они поедут обратно в Одессу, ты будешь ворчать, но будешь рад за них, правда ведь, все так и будет, Эрик, это что, счастье, как ты считаешь? Эрик, разве это счастье?

…Мне их так жалко было, Света, я и забыл, что уезжать не хотел. Пытался их развеселить.

Веки Эрика закрываются, ресницы бросают длинные тени на щеки. Не засыпай еще, Эрик, говори со мной, разве ты не видишь, как мне хочется, чтобы ты со мной поговорил, чтобы ты не засыпал, а на меня смотрел, чтобы ты слушал.

Отец меня заводит во двор, глухой такой, мы по лестнице подымаемся… Ты слушаешь, Эрик? На двери, помню, куча звонков была. Я говорю: почему звонков столько. А он: потому что квартира коммунальная. Коридор темный-темный, до сих пор помню, как там пылью пахло и как у соседа все время радио орало. Вот она, бедность. Знаешь, Эрик, бедность за мной просто по пятам ходит. Там бедность, здесь бедность. Там бутылка кефира вместо обеда и вместо ужина. Здесь две работы, а денег едва хватает. Отец добрый был. Он, когда на работу уходил, всегда мне мелочь оставлял. Я в кафе ходила пить молочный коктейль.

И я тут полюбил молочный коктейль, Света. Мне Вики такое место показала… Там очень хорошо делают как раз молочный коктейль. Мы туда сходим с тобой…

Эрик засыпает на полу. Он лежит на ковре, раскинув руки, чуть приоткрыв рот, ресницы иногда вздрагивают, и становится видно узкую полоску глазного белка. Но он ничего не видит, кроме своих снов.

Света говорит: я тебе рассказывала историю моей первой любви, Эрик? Она случилась как раз в то лето, когда я к отцу ездила. Андрей был барменом в кафе-мороженом.

Я его полюбила, а он меня нет, говорит Света. А меня отец мой любил, а я его – нет. У нас было лето неразделенности. Я его так называю. Дурацкое название, конечно. Дурацкое было лето.

* * *

Лето.

Духота, влажный воздух, каменный город, бывшая имперская столица. Столько всего исторического, а зачем эта история Свете. Зачем ей эта красота, извивы чугунных решеток, рябь на реке, прямота каналов, картины в музеях, зачем ей это все нужно, когда ее жизнь кончилась в тринадцать лет, осталось только доживать и плакать, доживать и плакать, и вспоминать.

Когда отец уходит на работу, Света убегает в кафе. Пьет молочный коктейль и болтает ногами. Андрею девятнадцать, он так и не окончил школу, работает официантом. Я выступала на стадионе, говорит ему Света, мне все аплодировали, даже известные поэты. Меня возили в турне. Мои фотографии были в газете.

Света приходит на следующий день, и Андрей подливает ей коктейль бесплатно.