Чернозём

Он послушно убирает руку:

- Хорошо, не буду.

Ночь налилась в полную силу и разорвала дряблую небесную плоть. Звёзды засверкали колко и бело, как сколотая эмаль. Город, неспособный тягаться с твердью, завыл клаксонами и сиренами. Здания встали на уши, будто объелись виагры. Бетон справлял какой-то праздник - хмельной и сытный, после которого поутру лениво перекатывается по полу бутылка водки. В темень взвились пышные салюты, разукрасившие её похабными цветами, но нам было и без того хорошо.

Ночной свет по-прежнему отбрасывал от нас лунные тени.

***

Они везде.

Рукава клетчатых рубашек закатаны по локоть, отчего фотографы напоминают немецких солдат. Цифровые приблуды моргают фасеточными глазами, кричат, как кукушонок, выпавший из гнезда, и, кажется, будто все они сбежали из сумасшедшего дома. Если вдруг начнётся столкновение с полицией, то некому будет драться - все будут снимать происходящее и выкладывать в интернет. А потом этих полосатых радикалов будут судить по их же съемкам.

Впереди с белым венчиком на сердце идёт Сырок.

Христа больше нет, вместо него катится лево-правая масса. Демонстранты вооружились флагами, на которых стыдно даже топтаться. Ощущения революции, как выстрела Авроры - просто не было. Зато левый фланг шествия зачитывался Маригеллой. Правый почитал, но не читал Конкутелли. Но даже если помножить их революционные старания, то выходила пустота. Ведь нет никакого смысла умножать на ноль.

Это знает Сырок. Поэтому он с открытым лицом идёт впереди. Он - единица. Почти все, кто идут за ним - нули. Но я не могу понять, почему в итоге не получается миллион.

В центре колонны идёт Лука.

Измождённый, как первые христианские мученики. Хрипло кричит в микрофон, и колонна подхватывает его севший, как в тюрьму, голос. Он всё-таки сколотил радикальную оппозицию в цельный гроб. Теперь они все вместе, а не по отдельности представляли из себя ничего. Демонстранты похожи на белую муку, и она со всех сторон обсыпает вожака. Так и шли они - впереди голодный молодой волчок, покусанный и безродный, а в центре, там, где собрались самые сильные самцы и самые красивые суки, мудро ступал матёрый волк с евангелической кличкой Лука. Он похож на тесто, и вот-вот готов взойти от крика. Лука уже охрип, и из мегафона, белого, как его волосы, поднимается пар.

Думается, он похож на тесто, но где дрожжи? Кто взорвёт это шествие? Стаи радикалов закрывают лица медицинскими масками. Хочется спросить эти татуированные сотни: почему, если вас так много, месяцами молчат сводки новостей? Моё побородевшее лицо открыто ветру.

В колонне марширует и Йена, Родионова, Смирнов - все они тоже закрывают лица. И даже Шмайссер, как будто в него вставили обойму пирожков, ведёт за собой королевскую свиту. Они на ходу стряпают прямую трансляцию в интернете.

Сбоку, за оцеплением из карликов и дебилов, размашисто шагали опера и офицерики. Они одеты в штатское, в руках встречается казённая видеокамера. Они с достоинством интеллектуальной гориллы несут свою мужиковатость. Опера щерят мощные белые резцы, словно готовы укусить меня за яйца. Офицеры от полиции неряшливы, растрёпанны, их лица в бесконечных попойках поплыли куда-то вбок и вниз, будто к подбородкам прицеплены свинцовые грузила. Под носом у них намазано жёлто-серым пушком, и они, периодически показывая гниловатые зубы, сплёвывают на асфальт мокрыми сгустками свою полицейскую лимфу. Лишь опера крались розовые и весёлые, как лежащее на прилавке мясо.

Я выхожу из колонны, оказываюсь рядом с журналистами и смотрю, как одержимое шествие уходит вдаль по оцепленному проспекту.

А вокруг айфоны хвастаются людьми. Они держат их в чопорных пальцах, не знающих, что такое сбитые казанки. Малиновые девочки ведут репортаж, который тут же транслируется в скайп-конференцию. У них на рубашечках красные гвоздички или чёрные венки. На первые я смотрю с жалостью, а на оливу с сожалением. Мальчики меряют пульс твиттеру и впутывают митинг в социальные сети. Кажется, что это собрались не разгневанные граждане и радикалы, а журналисты на свой междусобойчик.

Их миллионы, тьмы и тьмы, и тьмы...

Пронесенная сквозь рамки отвёртка говорит мне, что жить в этом мире больше нельзя. Он мне абсолютно чужд. Здесь не осталось человеческого, здесь не эмоции или кровь, а одни смайлы. Мне противны слишком здоровые люди. В их цвете лица всё ненастоящее.

Это не жизнь. Это суффикс.

Это не революция. Это салочки.

Это не политические убеждения. Это ветрянка.

- Эй, ты чего? - это неожиданно подошедший Сырок хлопает по плечу, - почему не в колонне с говноедами? Огось, а бородёнка-то у тебя всё ещё реденькая, - заметил он и закончил на камаринский распев, - неширокая, недлинная!