Чернозём

- Ну а обычаи известны, земля всегда пользовалась особым почитанием у русских. Например, клятва землей считалась нерушимой: "Чтоб мне сквозь землю провалиться!", "Чтоб не видать мне земли!", да и в детстве все землю ели-то. Крестьяне считали, что многие болезни лечатся землей, прикладывали ее к больным местам. А сразу после Троицы, в Духов понедельник землю чествовали, запрещалось её копать, обрабатывать. Приносились жертвы. В этот день вся нечисть прячется, боится, а из земли идёт тепло и всё такое. У Ницше, кстати, есть отличная фраза в Заратустре: "Братья мои, будьте верными земле!"

- Это всё хорошо, но не то, не совсем то...!

- Ну, тогда ничем не могу помочь. Как-то никогда этим не интересовался. Мне больше по духу огненная стихия. Земля статична. Не люблю постоянства. Сегодня она такая, и завтра... такая же. А огонь меняется каждую секунду. Вот зато Гераклита люблю, хочу чтобы после смерти ничего не осталось, ни костей, ни тела. Чтобы ни один говноед не знал, куда цветы на могилку положить.

Затем Сырок хлопнул себя по лбу и крикнул:

- Во, вспомнил!

- Это чего? - спросил я с надеждой.

- Пришли на ум строчки из Есенина, хочешь?

- Давай.

Копатель с чувством продекламировал:

Разве важно, разве важно, разве важно

Что мертвые не встают из могил?

Но зато кой-где почву безвлажную

Этот слух, словно плугом, взрыл.

Я простонал:

- Да как же ты надоел, а?

Сырок спит в палатке, а в моих глазах догорает костёр. В нём тройка огнегривых коней топчет россыпь рубинов. Животные зло раздувают ноздри и фыркают искрами. Голодная волчья темень трётся о колени шершавыми боками.

Товарищ доволен, что наши поиски увенчались успехом. Он ничего не сказал по поводу моей прозорливости, а лишь вечером удалился куда-то в лес, точно в поисках расцветшего папоротника. Мне же стало окончательно ясно, что я перестал быть нормальным. Я был готов снова сходить ночью на болото, если бы оказалось, что мои видения - лишь плод воспалённого воображения. Нет, я был уверен, что при опредёленных обстоятельствах тонкая плёночка нашего реального мира может прорваться и в неё хлынет великое русское безумие. И всё ушлые в нём обязательно захлебнутся.

По-прежнему было не по себе, и от нечего делать я нащупал подаренную мне бездомным фляжку. В раздумье я свернул её серебряное горло. От металлического устья потянуло блаженным холодом, и я осторожно отпил. Ледяная вода ожгла рот, и по телу прокатилось блаженное спокойствие. Странно, но после большого глотка воды в фляжке как будто не убавилось.

Вдруг я замечаю вдалеке, там, где ветки плетут свою паутину, слабо трепещущий огонёк. Его нельзя спутать с отблесками костра. Будто лепесток от зажигалки. Пламя дёргается, как пойманный мотылёк, но уверенно движется вдаль.

- Ты кто, - шепчу я, - зачем снова пришёл?

Огонёк, слабая фея, заточённая в царстве тьмы, отплывает всё дальше. Испуг берёт на абордаж: мне страшно, потому что в этой глуши ночью не может быть человека. А ещё потому что сегодня я не ел никаких мухоморов.

- Ты кто? - засохшие губы карябают нёбо, - кто?

Огонёк зависает в воздухе и до меня долетает слабое, источенное временем, холодное дыхание. Замогильным шёпотом оно выбивает из меня дрожь, и где-то сзади меня, кажется, прямо за ухом, приглушённо раздаётся:

- Кто-кто... ДА НИКТО!

Подросшая борода встаёт дыбом. Огонёк мигом исчезает и теперь только пышный жар поднимается от остывающих углей. Клацая зубами от страха, я ползу в палатку и окукливаюсь в спальник.

Утром я бреду в ту сторону, где видел огонёк. Странно, но он возник в противоположной от болота стороне. Сырок недоумённо кричит в спину:

- Ты куда?

- Оправиться!

Мои поиски недолги. Через десяток метров я нахожу серые человеческие кости. Рёбра перебиты и видно, что человек приполз сюда умирать. Почва под ним чёрная, наевшаяся пороха. Ржавыми черепками из земли торчат остатки каски. Там, где раньше у скелета была правая рука, торчал контур зажигалки.

- И тебе выжить не удалось, - сказал я без всякого злорадства.

***

Мы вышли из книжного магазина. Он улёгся на первом этаже здания, напоминавшего швейную машинку. Её барочная лепнина смотрела на собор и широкий проспект, а я поглядывал на верхние этажи дома, где пульсировал нерв известной сетевой компании.

Смирнов и Родионова обсуждали покупки. Девушка держала книжку Доминика Веннера про оружие и наверняка не догадывалась, что этот достойный человек недавно вышиб себе мозги из коллекционного пистолета прямо около алтаря Собора Парижской Богоматери. У Смирнова руки пусты - он покупает подарки Родионовой. Я тоже прибарахлился, и только Сырок, зачем-то в тот день прибившийся к нам, недовольно вздыхает:

- Очень дорогие, но какие славные издания! Жаль не при деньгах.

Йена, который и привёл нас в этот элитный магазин, неожиданно хлопнул себя по лбу:

- Погодите, я кое-что забыл!

Парень скрывается в фешенебельном книжном, а мы, разбившись на пары, остались его поджидать. Сырок недоверчиво смотрел через окно, как Йена слоняется по магазину:

- Вот он? Ты уверен?

- Да, только не смейся.