Чернозём

- Вот, пожалуйста.

И я, развязав горло рюкзаку, начинаю доставать оттуда смятую одежду. Первым делом я достаю пропотевшую мухоморным духом футболку, и от неё начинают идти такие испарения, что полицейский невольно отшатывается. С не меньшим удовольствием я достаю испачканные в земле джинсы, вдобавок облитые чаем. В этот момент я готов носить Алёну на руках за то, что она не удосужилась выстирать одежду.

Охранитель, брезгливо морща лоб, переключается на Йену:

- А вам что, специальное приглашение нужно?

Хрупкая челюсть парня покрывается пятнами. Я чувствую, как испаряются все его модные настроения, и он вот-вот готов завопить, что это я подкинул ему мины. Он долго, как девственник, не может справиться с застёжками и, наконец, начинает выкладывать на стол мою смятую, пропахшую костром одежду. Я знаю - у него шмоток намного меньше, и достань он ещё одну-две, как мы будем расколоты, словно православная церковь. Поэтому я достаю свой козырь, забытые в боковом кармане носки, потные и вонючие настолько, что ими вместо "Циклона Б" можно было бы травить евреев.

- Не могли бы вы подержать, - я протягиваю влажный ком полицейскому, - у меня ещё много одежды.

Йена готов упасть в обморок, да и мне кажется, что я перегнул палку. Вдруг этот железный мужик, у которого воображаемые яйца болтаются где-то возле колена, что-то почуяв, скорчит протокольную рожу и скажет: "Ничего, пожалуйста, продолжайте". От этой мысли прожигает огнём, и я отчетливо вижу, заглядывая в рюкзак, как там, будто завёрнутая в полотенце дыня, круглится первая мина. Если он поторопит нас, то я закончу эту сказку и разобью кощееву смерть о мраморный пол. Но для полицейского последней каплей стали чёрные водяные разводы, оставшиеся от носков на столе для досмотра, и он, корча морду, выдавил:

- Свободны.

Я с облегчением запихал обратно все свои вещи. Тоже проделал и Йена, и мы скрылись в глубине метро. Едем молча, как будто виноваты друг перед другом, но на пересадочной станции неожиданно замечаем столпотворение полиции и людей. Паренек вновь сглатывает, пытается спрятать модные наколки и становится ещё меньше, но я вижу, как на перроне лежит, укрытый белой простынёй, труп. Из-под ткани торчит только скрюченная рука, словно она напоследок хотела поймать вылетавшую из тела душу. Чтобы как-то обрадовать погрустневшего подельника, я говорю ему:

- Знаешь, а вот каждый день городское метро использует несколько миллионов человек. За один день в городе умирает чуть больше трёхсот человек. Следовательно, в тех людских толпах, которые каждое утро спускаются в подземку, обязательно есть те, кто уже не выйдет из метро вечером. Подземная дорога пожирает людей. Спустился сюда и у тебя есть маленький шанс никогда не увидеть солнце. Метрополитен - это огромная могила, постоянно наполненная живыми мертвецами. Кто не успел из неё выбраться наружу, тот, хлоп! - я сжал ладони, - остаётся там.

В вагоне я ставлю рюкзак на сидение, а Йена делает это так медленно и осторожно, что, кажется, будто снаряды должны взорваться хотя бы ему назло. Бабка, сидящая напротив, зло смотрит на наши рюкзаки. Ей не нравится, что вещи занимают сидячие места, но я не придаю этому значения.

- Да и вообще, это ведь не с проста, что именно у русских такая любовь к подземке. Нас тянет под землю, в это материнское нутро. Самый насущный вопрос русской истории именно о земле. Подумай, ведь именно у нас одно из самых глубоких метро в мире? Подумай только, что сейчас у тебя над головой шестьдесят метров земли. Мы гордимся своим метро. Живём в халупах, но станции метро у нас как дворцы. В том же Нью-Йорке подземка - это обиталище бомжей, тогда как у нас объект гордости. Да вот хотя бы вспомни популярную серию "Метро", где выжившие после ядерной войны ютятся в туннелях. А ещё в каждом тоннеле свой запах, ведь они проложены в разных слоях почвы. Всё это неслучайно, ой как неслучайно.

На станции в вагон хлынула толпа, замариновавшая нас в потном людском соусе. Пассажиры неодобрительно покосились на рюкзаки, занимавшие ценные места, но промолчали, видимо из-за почтения перед моей бородой. Только бабка, не переставая сверлить нас глазами-буравчиками, внезапно подскочила и заверещала:

- Молодые люди, потрудитесь освободить места от ваших баулов.

Я повернулся к ней. Если приятное старческое личико обычно похоже на печёное яблочко, то её морда была похожа на яблочко переваренное. А редкими-редкими усиками она напоминала мистического восточного пашу. Йена печально вздохнул, словно знал, что история с досмотром так легко не завершится.

Сквозь грохот перегона пришлось повышать голос:

- Но куда мы поставим рюкзаки?

Ей только и надо было перевести разговор на повышенные тона:

- На пол! А сидячие места для пассажиров, детей и инвалидов.