Чернозём

Я лёг на дно и затуманенным взором уставился на небо, которое свесило звёздный чуб в мою темницу. Её покрывала деревянная клеть, которая, даже будь у меня силы, всё равно помещала бы сбежать из сектантского зиндана.

Сосущее чувство страха, свившее гнездо внизу живота, давало понять, что всё это, в отличие от сна, реально. Револьвер больше не успокаивал своей тяжестью, и взор затянули слёзы. Сквозь них звёзды, как просыпанная из солонки соль, прыгнули прямо в глаза, и мне вспомнилась ночь в лесу, когда мы с Сырком разглядывали космос. Где сейчас этот весёлый бородач с глухим голосом? Возможно, сидит в такой же яме или заперт в доме, а может, сбежал, ведь он раньше меня понял, в какую передрягу мы попали.

В любом случае, мне оставалось просто лежать на пьесе, то есть на самом дне и думать.

В предрассветном воздухе, когда берёзы ночным ветерком расчёсывают волосы и на ветке ухает разбойник-филин, когда арии лягушек отражает в луже вторая луна, эта музыка всё равно кажется блаженной тишиной, ведь, никому не мешая, давно спит самый шумный зверь - человек. Я был готов насладиться покоем, если бы не горькое осознание собственной глупости и оплошности. А то, что вся история казалась настолько нелепой, что хотелось процитировать Станиславского, лишь добавляло бессильного гнева. Но быть может то, что я прислушивался к звукам ночи, помогло мне расслышать едва уловимые шаги, приближающиеся к моей тюрьме.

- Э-э-эй? - это всё, что я смог выдавить из пересохшей глотки.

Чуть выждав, сверху раздался голос:

- А ведь знаешь, ты не первый, кто попадает в такую западню.

Голос непонятен, как будто идёт со дна колодца, но ведь там лежу я. Появляется точное осознание, что это не галлюцинация, что это не ещё один припадочный морок, а реальный человек, который может мне помочь.

- Кто ты? - и голос срывается на крик.

- Ты всё равно не узнаешь имени, но говори, пожалуйста, тише. Они могут услышать.

- Они? - добавляю я уже шёпотом.

Стены ямы давят на голову, но неизвестный голос наливается красками:

- Они - это наша скопческая община, которая тебя поймала и посадила в яму, чтобы ты очистился перед наложением царской печати. Ты, наверное, уже догадался, что под царской печатью мы понимаем не то, чем подтверждают монаршьи указы?

- И не то, чем колют орехи, - воспоминания о книжке Твена оказались как никогда кстати.

- Но, готов поспорить, ты точно не знаешь чем отличается малая печать от большой.

- Чем же?

- Малая - это когда тебе только яйца отрезают, а большая справится и с хоботком.

От горечи, выступившей на губах, от нелепости разговора, от слишком красивых звёзд, да и вообще - от всего на свете, я с ненавистью спросил:

- Ты голубой что ли?

Голос серьёзен:

- Главное, чтобы голубым тебя не обозвали, если тебя один раз так обзовут, у тебя потом будет такая кличка, ну это... это хуже всего, в общем.

Знакомая цитата воскрешает образ Смирнова, за который я хватаюсь, как за соломинку, пытаясь вытянуть себя на свободу. Но товарищ где-то далеко, и невидимый собеседник вновь сбрасывает меня на дно:

- Хуже всего это сидеть в яме и ждать, когда тебя оскопят.

Я не стал продолжать разговор, а свернулся калачиком на дне холодной ямы. Сквозь неё доходит тихий шёпот:

- Заживо выгорят те, кто смерти задет крылом...

Недовольно спрашиваю:

- Это всё ты бормочешь?

Голос неумолим:

- Нет, но, повторю, ты не первый. Один известный поэт однажды попал в такую же переделку. Он по приглашению посетил одну сектантскую деревушку. Творец думал, что там живут милые его сердцу хлысты, но по собственным словам он попал в руки скопцам. Те посадили его в яму, чтобы он очистился духом перед оскоплением, но поэту удалось сбежать. Знаешь, каким образом?

Мне ничего не хотелось знать. Жизненные силы потихоньку вливались в тело, а ночь выстрогала остроту зрение, и я уже видел в плотном грунте выемки и каверны, куда можно было поставить ногу или вонзить пальцы. Проповедь стражника лишь мешала сосредоточиться, и я попытался отмахнуться от неё:

- Нет, откуда мне знать?

Человек издал клёкот, который можно было понять, как осуждение:

- Он начал читать своему тюремщику стихи, которые так разжалобили его своей чистотой, что скопцы отпустили поэта с миром, поняв, что он и так светел. Знаешь, кстати, почему мы отрезаем уд? Мы полагаем его корнем зла в человеке. Это отросток Сатаны, который толкает человека на преступление. Как можно построить идеальное общество из неидеальной человеческой породы? Надо быть портными и перекроить её! Уничтожение полового различия означает уничтожение собственности. Если человек лишается человеческого и становится подобен небесному ангелу, то зачем ему какое-то там имущество?

Я перебиваю лектора:

- Мне что, тебе стихи почитать? И отпустишь?

Сверху раздаётся железное:

- Отпустим, сразу же. Человек, который перед тяжёлыми испытаниями вспоминает стихи, готов к смерти, поэтому в любой момент своей жизни может достойно встретить конец.