Чернозём

Обрывки десятков стихотворений роятся в голове, как осиный улей. Они кусают меня огрызками строф, но не могут сложиться в хотя бы одно целое произведение. Звонкий Есенин атакует беззвёздного Блока, тот зачем-то тянет Пушкина, а там Некрасов едет по железной дороге. К своему стыду понимаю, что я не знаю наизусть ни одного русского стихотворения, а на ум приходят лишь строчки музыкальных команд, но это Смирнов, а не мой охранник был бы рад услышать "Косовский фронт".

- Получается, ты ничего не знаешь?

- Голова раскалывается из-за того, что вы меня опоили.

- Как же так! А вот представь, что тебе прямо в эту секунду погибать, а ты даже ни одного стихотворения за свою жизнь не узнал!? И зачем рождался тогда? По темноте ведь жил, получается. В стихах дух заключён. Если правильно произнести заклинание, если с чувством прочитать магические строки, то он освобождается и входит в тебя. Хочешь, прочитаю что-нибудь подходящее?

- Валяй.

Голос взял паузу, а потом мерно и величественно зачитал:

Есть горькая супесь, глухой чернозём,

Смиренная глина и щебень с песком,

Окунья земля, травяная медынь

И пегая охра, жилица пустынь.

Меж тучных, глухих и скудельных земель

Есть Матерь-земля, бытия колыбель,

Ей пестун - Судьба, вертоградарь же - Бог,

И в сумерках жизни к ней нету дорог...

Строки окончательно приводят меня в себя. В них оказывается столько знакомого, что пальцы загораются силой, и я набираю тёмную зернистую горсть, которая смешивается с потом и бежит по венам. От неё идёт знакомый влажный запах:

И черная, земная кровь

Сулит нам раздувая вены,

Все разрушая рубежи,

Неслыханные перемены,

невиданные мятежи.

Голос читает уже другое стихотворение:

Быть Матерью-Землей. Внимать, как ночью рожь

Шуршит про таинства возврата и возмездья,

И видеть над собой алмазных рун чертеж:

По небу черному плывущие созвездья.

Сожми горсть русской земли - польётся кровь мученика, говорил Распутин, и когда стражник продолжает читать колдовские строки, я чувствую, как меня берёт их гениальная сила, и выжимает весь яд, скверну, то наносное и чуждое, что никогда мне не принадлежало, не вырастало во мне, а жило, как паразит. Русская земля похожа на поднимающееся тесто. Если его сжать - изойдёт белыми сливками, сладкий крем брызнет из пор и потечёт по равнинам.... что... зачем, почему я об этом думаю? Когда мужчина закончил читать стихотворение, то туман в голове рассеялся, и его голос показался до странности знакомым:

- А что с моим другом?

- У тебя есть друг?

- Нет, но мы давно с ним знакомы.

- Так ты о таком бородатом человеке что ли?

Погодите, это ведь нужно было спросить с самого начала:

- Сырок, это ты?

Упругий рыжий голос ответил:

- А кто же ещё? Не богородица Татьяна же.

- Тогда какого хрена я до сих пор ещё в яме сижу?

- Стал бы ты тогда слушать про скопцов?

Сырок отбросил клеть, вытянул меня из ямы, для чего ему пришлось почти сползти туда, и когда напряглись его предплечья, казалось, свитые из корней, я подумал, что его критика культуризма во многом несостоятельна. Он, вытягивая меня из западни, продолжал поучать:

- Истории о том, что скопцы похищали людей ради того, чтобы кастрировать их, как правило, не имели под собой оснований. Разве что уж очень редкие случаи, когда для осквернения тела использовался алкоголь. Жертва опаивалась и ей отрезали детородные органы. Подобный страх расцвел в эпоху модерна, когда огромная крестьянская масса перетекла в города вместе со своими легендами и мифами. Неслучайно, что крупнейший процесс по делу скопцов состоялся в тысяча девятьсот двадцать девятом году, то есть в разгар индустриализации....

- Тогда почему они нас хотели...?

Сырок разводит кряжистыми руками:

- Постмодернизм.

Оказалось, что Сырок пошёл в туалет, чтобы схватить сопровождающего скопца в охапку и закрыть его в бане. После того, как толпа божьих голубей закинула меня в яму, парень под угрозой оружия также загнал оставшихся сектантов в молельное помещение. Они и сейчас там сидели, а массивный чур, приваленный к двери, не давал им сойти с корабля. Оттуда раздавалось ритмичное пение, отдававшееся во мне ненавистью. Отголоски древнего, позабытого потомками языка сохранился в глухой чащобе, которую тревожил лишь придворный скрип благородных сосен. Это были опасные безумцы, готовые изуродовать человека из-за собственных параноидальных комплексов. С ними нужно было кончать. Найдя в рюкзаке охотничьи спички, я шагнул к бане.

- Стой, - почти попросил Сырок, - не стоит оно того.

- Назови хоть одну причину, из-за которой я не должен этого делать.

- Они... ну... э-э-э.... раритет. Их почти не осталось. Да и то современность коснулась и их - озлобились, насильничать стали, ну! Пусть себе живут, кому мешают? Они от нас ещё долго будут отплёвываться, чиститься.

- Вот пусть сразу в огне и очистятся. Посмотрим, как они в нём станут петь.