Чернозём

Я смотрел ему в след и думал. Думал о том, что даже под страхом смерти не признался бы Сырку в том, что он стал для меня самым близким человеком. Я чувствовал, что именно он сможет вытащить меня из той пропасти, куда я падал. Но он бы никогда не протянул мне руку. Когда я говорил ему о безвременье, которое, наконец, отступает, он лишь смеялся и пожимал плечами. От доводов, что наступают новые весенние времена и расцветают не сто, а тысяча цветов, парень просто отмахивался. И теперь я понял, что он делал это, потому что сам принадлежал к невозвратно уходящему времени. Ему бы родиться не в конце, а в начале двадцатого века, где он бы нашел, чем себя занять. А я был ему совершенно не нужен. Просто литературный попутчик, чтобы было что почитать в дороге. Сырок скоро уйдёт, крепко понял я, не потому что считает себя революционером или кого-то так сильно ненавидит. Ему просто здесь неинтересно. Он не видит цели и смысла, который можно было бы намазать на хлеб. А я прилип к нему, просто похлопав по плечу, и Сырок тащил меня с собой вовсе не по дружбе, а по инерции.

Это было ощущать противно и гадко.

Уже придя домой, я сел возле фикуса, который странно гладил меня по голове большими зелёными листьями. Алёны почему-то опять не было дома, и тихая грусть овеяла меня своим крылом. Лишь картина, висевшая на стене, заставила обратить на неё взгляд.

На ней стоял мертвец, выкопавшийся из земли. Так говорила разрытая почва под его ногами, и корни пытались утащить тело обратно в могилу. Человек с размытыми деталями лица смотрел мне прямо в глаза.

Мне казалось, что мы понимаем друг друга.

***

Она слышала их сладкие голоса.

Разного тембра и окраса. С акцентом, картавящие, шепелявящие, бархатистые. Оперные и винно-подвальные, но все они на разные лады говорили ровным счётом об одном. С высокой думской трибуны, в окопах, в мрачных заводских подвалах, со страниц книг и статей, в деревнях и лесных заимках, везде говорили только о ней.

О Земле.

Она не различала цветов и партий, но вслушивалась в гул, стелющийся над забеспокоившимися равнинами. Этот гул обещал освободить и раскрепостить Землю, сделать её навеки свободной и счастливой. Наконец-то обручить со своим же народом. И она обессиленная и использованная, верила, верила, не могла не верить велеречивым обещаниям!

Какое это было сладкое чувство! Она радовалась, как ребёнок, что ещё остались честные люди, живущие чем-то кроме своего эгоизма. И пусть их разговоры перемежались непонятными для неё терминами, пусть в промежутках этих разговоров рвались бомбы, после которых она принимала в себя лишь изуродованные останки, Земля страстно поверила в речи говорунов.

Она долго собиралась с силами, прежде чем помочь людям. Её искалеченная войной грудь поднялась и Земля вдохнула в своих сыновей то, что в ней копилось столетиями - жажду изменений и справедливость. Первыми это почувствовали окопники. Это было проще всего, ведь они жили в складках её кожи, ели с ней суп, откапывались из-под неё после бомбёжек. По ночам в глубоких блиндажах она навевала спящим фронтовикам сны о последнем великом Переделе. С каждой кучи земли, поднятой тупорылым снарядом, в душах солдат прорастали споры перемен. И вот по полям сражений уже пополз туманный, ещё не оформившийся ропот.