Чернозём

Я не ожидал утвердительного ответа:

- Конечно пойдём.

***

Ветер был потный и вонючий, как будто взял за щеку у ментов. Они стояли такой широкой цепью, что не всякая птица долетела бы до её середины. Солнце совершенно не грело, как будто его топили мокрыми чурками. Против них мы сегодня и протестовали под крики усатого подполковника:

- Хватайте этих уродов!

Те, кого назвали уродами стоят, как скот на бойне. Уверено поводят головами и напрягают шею, чтобы казаться больше, когда их фотографируют. Если к ним приближаются полицейские, то модники тут же начинают бомбить твиттер радикальными телеграммами. Там у них новые полки иноземного строя - репостеры и фоловеры.

Здесь - никого.

Площадь лишь изредка поросла клочковатой шерстью - это группы подростков, чьи руки иногда сходятся в свастике, а ноги, при виде полицейских, в судорогах. Интеллигентного вида публика смеётся над ними, шутит про "русские пробежки", но когда их самих просят пройти для проверки документов, они смущаются, глуповато улыбаются и не замечают, как оказываются взяты под локотки и сопровождены в автобус.

- Урр-р-оды, - уже сладко и с наслаждением тянет офицер.

Мы стоим в стороне и смотрим на происходящее. Солнышко пустило слюни, и у подполковника под носом отвратительно потекли ефрейторские усики Шмайссер раздобрел, словно ограбил учителя географии и сожрал похищенный глобус. Смирнов как всегда шутит, только почти не общается со мной, а держит за руку Родионову.

- Йену не видели? - спрашиваю я у них.

- Не-а, - парочку интересуют только они сами, - он куда-то пропал.

Но я уже знал, что больше уже никогда не получу от Йены украденных книжек. Парень испугался настолько, что даже добавил меня в интернете в чёрный список.

Зато рядом со мной возник странный человек, представившимся с сильным польским акцентом служащим велосипедной фирмы. Я с трудом узнаю в нём Сырка, который приветливо мне подмигнул. Он вертел в пальцах что-то незаметное, внимательно слушал разговоры, пронизывающие отступающую с площади толпу. В ней я улавливаю рассуждения Шмайссера:

- Кидать бомбы сильно не вариант.

Он говорит это так, как если бы бомбы были вариантом, он бы их обязательно кидал. Но по его холёной морде видно, что максимум он сможет кинуть только собственных друзей. Если революционер не погибает и не садится в тюрьму, то честная жизнь длится у него не больше, чем у бабочки-однодневки.

Сырок хмыкает, и я замечаю в его руках спичечный коробок. Он раскрывает его и кладёт в рот что-то сморщенное, похожее на засушенную мочку уха. А потом предлагает мне, и на вкус это оказываются мухоморы. Мне приятно от того, что он поверил моим словам и решил окунуться в русское бессознательное. Отечественное грибное берсеркество только ждёт своих героев, вспоминаю я его слова. Показывая пальцем на толстого фюрера, Сырок шепчет мне:

Этот господин в котелке,

С подстриженными усами.

Он часто сидел между нами

Или пил в уголке.

Он родился, потом убил,

Потом любил,

Потом скучал,

Потом играл,

Потом писал,

Потом скончался.

Я не знаю, как он по имени назывался.

Я со смехом хочу ему сказать, что это же Шмайссер, но когда группа школьников, увидев впереди мелькнувшее оранжевое пятно, прыгает на него, шедший рядом Смирнов выпускает из объятий Родионову и бормочет:

Милый, милый, правый дуралей,

Ну куда ты, куда ты гонишься?

Неужель ты не знаешь, что больших хачей.

Не победить без стальной конницы?

Не могу понять, то ли это действуют мухоморы, то ли они реально все разговаривают стихами? Но в любом случае Смирнов приглашающе смотрит на меня, но я остаюсь на месте. Тогда через несколько мгновений его большой, будто отобранный у великана кастет, в одиночестве прилетает по смуглой вражеской печени. Это сразу отталкивает от него людей, и вокруг Смирнова, черты лица которого ускользают от меня также, как ускользают карланы от полиции, образуется зона отчуждения. Рядом с ним только счастливая Родионова, обвившая его, как лиана. И я тоже, чтобы не быть в стороне, произношу стихи. А вдруг я умру, так и не зная ни одного стихотворения наизусть? То-то обидно будет. Я выучил строчки в надежде, что для них когда-нибудь найдётся повод:

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою.

Сырок одобрительно хлопает меня по спине, и теперь я отчётливо вижу, что именно лежит в коробке. Вместо уютных квартир мы пошли в город, над которым как-то быстро и вдруг сгустился вечер. Он закрасил гуашью лица прохожих, источившихся до въедливой серой мороси, а потом плеснул краской на небо. Оно потемнело, словно готовилось метать гром и молнию.

Мы подняли воротники, спрятались за кольчужными свитерами и наши головы прикрывают вязаные шапочки. Кто этот человек, с которым мы делим одиночество ночных улиц? Кажется, что это какое-то древнее волшебство. Невозможно разглядеть его лицо, которого, наверное, и нет вовсе. Сырок собран и сосредоточен, как точка на оси координат. Он похож на полип, выросший на городских камнях. И руки его сделаны из кораллов.

Он простужено шепчет:

Когда принесут мой гроб,