Чернозём

По обочинам, согнутые кочергой, плелись старики. Они тяжело смотрели на нас, будто это мы украли у них молодость. На скамейках, как гроздья кишмиша, наливались солнцем общипанные, сплюснутые морды. Смуглые как дерьмо. Они обсасывали семечки и хлопали толстыми, слишком жирными, похожими на жареных червей, губами.

Шелуха возле их ног отвратительно лоснилась.

Зато на холме в венчике из полевых цветов жило кладбище. Возможно, само село было просто иллюзией, но кладбище существовало как непреложный факт. Оно придавало смысл всему поселению, ведь прямоугольники могил утверждали, что люди в этом сонном царстве после смерти обязательно попадут в лучший мир. И солнце над кладбищем светило ярче, через какие-то специальные линзы, и не было голубее, словно в него выдавили много-много голубей, и даже пробейся сквозь суглинок холодный ключ, вода из него была бы мокрей, чем из сельского водопровода.

Да кладбище и выглядело опрятней, чем спившиеся домики. На синеньких, как мертвецы, оградках зачем-то были повязаны праздничные ленты. Они пели весёлые песни и хотели улететь в поле. Ветер пытался развернуть фантики и съесть вкусные конфеты. На столиках не было одноразовых стаканчиков, зато там, как маленькие куличики, стояли перевёрнутые эмалированные кружки. Видно, что кладбище жило в достатке, не собиралось умирать, а, наоборот, готовилось расширяться. Кое-где буйная поросль обвила могилки, но и она не была здесь лишней, а служила пищей для случайно забредших коров. Кресты торчали из земли, как поломанные после рукопашной руки. На них сидели толстые сороки, которые с такой ненавистью смотрели на смеющиеся у оградок глупые ромашки, что как будто хотели иметь этот желто-белый цветок вместо своих чёрных глаз-бусинок. Птицы зорко следили за пыльной дорожкой, ведущей к погосту. По ней, оседлав велосипеды, с гиканьем носилась редкая конопатая детвора. Они разгонялись, как сумасшедшие, тормозя, пылили где-то у подножья холма, а затем, высунув языки, тащили своих железных коней в горку, к самым оградкам, и снова мчались вниз.

Сырок уважительно произнёс:

- Смерть неизбежна, как Россия.

Я не соглашаюсь:

- Это Россия неизбежна, как смерть.

Мы вышли около бледненькой хижины. Любовный шелест дички отогнал жару, и дом, где сразу над рамой насупилась железная крыша, не казался таким запущенным. Я бухнул кулаком в зелёные ворота и крикнул:

- Дед, выходи!

Во дворе что-то долго скрипело, зазвенел цепью проснувшийся пёс, ворота приоткрылись, и старческий голос недовольно спросил:

- Чё надо?

- Дед, ты что, своих не узнаёшь!?

Он всматривался в моё лицо из-под мшистых бровей:

- Ба-а, приехал. Давненько, давненько не видел тебя. Ну, проходи.

- Дед, да я не один. С товарищем вот...

- Товарищем? Коммунистом что ле?

Под примиряющий смех, Сырок объяснил, что он коммунистом не является, и мы прошли в дом. Друг сразу стал называть моего предка архетипичным прозвищем Дед. А тот, чью голову оплёл седой паук, шаркал сапогами и не переставал материться:

- Блядь, суки, ненавижу коммуняк. Так бы поставил их к стенке, да схватил пулемёт и всех их перестрелял, тра-та-та. Уроды, блядь.

Я помнил эти его рассказы с детства, когда он ещё качал меня, слюнявого карапуза, на коленях. К коммунистам у деда были личные претензии, и Сырок заинтересованно спросил:

- А чего ты, Дед, так хочешь, чтобы коммуняки рыб кормили?

Старик, изголодавшийся по разговорам, завёлся:

- Я-то сам в стогу сена родился. Папку с мамкой раскулачили и сослали вот в эту деревню. Мать по дороге начала рожать, а колонну коммуняки охраняли с винтовками. Вот первое, что я увидел в жизни, считай, они и были. А потом, помню, меня не пускали в школу - сын кулака, мол. А какие же мы кулаки? Всего и осталось, что одна корова. Директор стоял на пороге и руки расставил, что твоя мельница. Говорит - не пущу. А я так учиться хотел! Вот видишь, сейчас книжки читаю и радуюсь. Всю жизнь дураком прожил, так хоть пусть дураком не умру. А ещё поначалу, корову-то, помню, сдали в колхозное стадо, а она, дура, каждый вечер по старой памяти к нам домой приходила. И её отец хворостиной бил, чтобы она вернулась в общее стадо. А Звёздочка не понимала, за что её хлещут, обижается, мычит. В руки мордой тычется, а отец её сквозь слёзы бьёт, лишь бы она ушла от дома. Пару недель к нам приходила, а потом перестала. Поняла, что мы её не ждём. Эх, глупая.... А потом нас снова раскулачили. Повторно. Всех, блядь, на север послали. Ну, там папанька с мамкой и подохли, когда их вместе с другими на снегу оставили зимой босыми и сказали - ройте землянки и живите, как хотите. А меня они по дороге в бане умудрились спрятать, вот добрые люди и не дали пропасть.