Пес домашний залает
И жена поцелует в лоб,
А потом меня закопают.
Глухо стукнет земля,
Сомкнется желтая глина,
И не будет уже того господина,
Который называл себя: я.
Мне хочется верить ему, но внутри кипит страсть не к смерти, но к воскрешению. Может быть, оно кроется в сбитых казанках. Или в горле, выхаркивающим кровавого слизняка. В изрезанных ножом ладонях и в сквозняке, который гуляет в пробитой голове. В желании встать, когда тебя бросили в грязь. Но его точно нет в пустых виртуальных обещаниях.
А ещё воскрешение есть в синем-синем русском небе. Днём оно как радужка наших северных глаз. Ночью высь темнеет до цвета русского отчаяния. Но на закате небо всегда красное, как наша кровь. Поэтому мы, русские, всегда приветствуем конец. Мы влюблены в Апокалипсис:
Пришел ты с отчаяньем -- и с упованиями.
Тебя я ждал.
Мы оба овиты живыми молчаниями,
И сумрак ал.
В измене обету, никем не развязанному,
Предел скорбей.
И все-таки сделай по слову несказанному:
Иди. Убей.
Я оглядываюсь в поисках Сырка. Его нигде нет, точно он был миражом. Только что он сосредоточено шёл рядом со мной, но теперь его съела темнота. И мозг озаряет лихорадочная, безумная догадка. Быть может, этот молчаливый человек, разговаривающий столь странно, был какой-то одушевлённой русской землёй? Обрётшей плоть идеей или человеком, в которого она вошла.
Подбираю всё, что от него осталось - какую-то гоголевскую коробочку с секретом внутри. Она большая, тяжелая и приятно пахнет неизвестностью. Я медленно, точно женщину, открываю её. В ней - узоры хохломы. Яркие краски оживают, и из них вверх бьёт алый свет, мистическим заревом зажигающий небеса. Он багровым острием вонзается в тёмно-синее подбрюшье. Из небесной раны на город падает очистительный огонь.
Посреди ночи величаво зажёгся красный русский закат.
***