Черный Арагац

— А как же! Это писатель-социалист, выступавший за создание единого армянского государства. Умер 24 года тому назад. Ему тогда было всего тридцать шесть. В прошлом году мы накрыли тайную сходку анархистов[42] в Ростове. В неё входили не только русские, но и армяне, евреи… Во время обыска у задержанных мы нашли оружие, прокламации и антиправительственную литературу. Нам попались статьи Налбандяна и его стихи. В этих опусах он призывал социалистов разных национальностей объединиться в революционной борьбе. — Полковник покачал головой и заметил неодобрительно: — Знаете, я с удивлением узнал, что в 1866 году, когда его гроб доставили на железнодорожную станцию Дон, его не стали везти на дрогах в Нахичевань, как обычно, а в видах оказания особых почестей перегрузили на пароход, причаливший к берегу с траурными гудками. Гроб и дальше плыл до центральной площади и стоящего там храма Григория Просветителя, но уже не по воде, а по воздуху — это люди несли его на руках. Весь путь от пристани до церкви был устлан коврами и дорожками. Представляете? Покойного встречали городской голова и почтенные старцы. Но и этого местным жителям показалось мало! Налбандяна решили похоронить в монастыре Сурб-Хач, что в семи верстах от Нахичевани. А ведь он чинов не имел и священником не был. Форменное безобразие, скажу я вам! И на следующий день армяне на плечах понесли усопшего до монастырского кладбища все семь вёрст! Колокола звонили не переставая. Говорят, скорбная людская река тянулась от Нахичевани до монастыря. А ведь иной доживёт до почтенной старости, преставится, а на погост и нести некому.

— Жизнь, надобно признать, у него была хоть и короткая, но удивительная. Вольнослушателем он посещал медицинский факультет Московского университета, но врачом не стал. Помешало увлечение литературой в журнале «Северное сияние», который выходил на армянском языке. Налбандян сдал экзамены на звание кандидата словесности и написал диссертацию «Об изучении армянского языка в Европе и научном значении армянской литературы»… Он исколесил множество стран, но монахом не был, хоть и собирался когда-то стать священником. Гуляка и охотник до хорошеньких актрис, певиц и танцовщиц.

— Простите, но на чьи деньги он жуировал?

— Налбандян из очень бедной семьи, но ему помогали друзья — армянские купцы из Нахичевани, Санкт-Петербурга и Москвы. К тому же он постоянно вращался в кругах богатой армянской интеллигенции, читал свои переводы с иностранных языков на армянский, и многие с радостью ассигновали ему немалые суммы. Знаете, я бы не стал копаться в его жизненных перипетиях, если бы не особые обстоятельства, — вымолвил статский советник и, затушив папиросу, спросил: — Флавиан Николаевич, вы слыхали о его приключениях в Калькутте?

— В Калькутте? — насторожился полковник. — Нет.

— Жаль. А ведь почти три десятка лет бюджет Нахичевани пополняется благодаря денежным переводам из Индии. Последние годы платежи идут через Азово-Донской коммерческий банк, в котором градоначальство Нахичевани держит счёт[43]. Насколько мне известно, именно на эти средства в городе вымощены улицы, проведён водопровод, построены школы, больница и открываются приюты.

— Естественно, по долгу службы я об этом осведомлён, но причём здесь армянский вольнодумец? Насколько я знаю, он проходил по «Делу 32-х (о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами)»[44] вместе с писателем Тургеневым, также представшим перед судом.

— Вы правы. Перед поездкой к вам я не поленился и посетил сенатский архив. Прочитал все восемь томов. В них больше трёх тысяч страниц. Налбандян действительно встречался с Бакуниным[45], Герценом[46] и Огарёвым[47] в Лондоне, а Тургеневу, тоже позже оправданному, даже триста рублей занял под расписку на три месяца… Налбандян попал в руки Третьего отделения 14 июля 1862 года. Ему предъявили обвинение в антиправительственной пропаганде и распространении запрещённой литературы. Три года он провёл в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. В 1865 году арестант был освобождён, но «оставлен под сильным подозрением»[48] и сослан в Камышин Саратовской губернии. Ещё до заключения в крепость он страдал чахоткой, от которой и скончался через год после освобождения, 31 марта 1866 года. Несомненно, заключение укоротило его жизнь. Но ведь он сам выбрал себе такой путь… А ведь до этого имел самые лучшие рекомендации влиятельных и уважаемых в Москве и Петербурге людей из армянской диаспоры… В хорошие времена не отказывал себе в удовольствии жуировать и путешествовать. Был очень умён и вполне мог бы служить по дипломатическому ведомству, а ещё лучше — у нас, заграничным агентом. Право, ничто не предвещало, что он полезет в политику. Жил бы себе припеваючи. Сейчас бы ему всего-навсего шестьдесят исполнилось. Наверняка бы статского советника получил, а то и действительного[49]. Имением был бы пожалован. Но нет! Спокойная жизнь его не прельщала. Крестьянскую революцию задумал. А это уже тягчайшее преступление, бунт.