Черный Арагац

Я в Петербурге уродился
И воспитался у родных,
А воровать я научился
Там у приятелей своих.

В Сибирь жестокую далёко

Судом я в ссылку осуждён,
Где монумент за покоренье
В честь Ермака сооружён.

Придёт цирюльник с острой бритвой,

Обреет правый мой висок,
И буду вид иметь ужасный
От головы до самых ног.

Пройдёт весна, настанет лето.

В садах цветочки расцветут,
А мне, несчастному, за это
Железом ноги закуют.

Но там, в Сибири, в час полночный

Свяжусь я вновь с чужим добром
И, одинокий и несчастный,
Пойду урманами[67] тайком.

Дойду до русской я границы,

Урядник спросит: «Чей такой?»
Я назову себя бродягой,
Не помня родины своей!

В воздухе стоял смешанный запах варёной баранины, чеснока, керосина, чадившего в лампах, и табака. Посетители сидели за грубыми столами на табуретах. В клубах папиросного и махорочного дыма силуэты казались размытыми, как за грязным стеклом, но половые безошибочно принимали и доставляли заказы, мастерски лавируя между посетителями с подносами, заставленными снедью и графинами.

— Где он? Показывай, — велел человек с рыжими усами-щётками в старом картузе мальчишке, стоявшему рядом с ним.

— Вон у стены. В углу. Один сидит… Дядь, пятиалтынный[68] гони, ты же обещал.

— Я тебя сейчас так нагоню, шантрапа ростовская, что мало не покажется! Гривенника за глаза хватит, — изрёк он и сунул мальчишке в руку десять копеек. — Убирайся, пока уши не натрепал!

— Чтоб ты сдох, куркуль рыжий! — у самого выхода крикнул чумазый пострелёнок и дал дёру.

Не обращая внимания на мальчишку, незнакомец уселся рядом со стариком с седыми усами, сросшимися с реденькой бородкой, на которого только что указал малец, и спросил:

— Левон Саркисович Погосов, верно?

— Ну я. Что надо? — доливая в рюмку последние остатки водки, совсем недружелюбно ответил тот.

— Поговорить хочу.

— А чего зазря губами шлёпать? Возьмите, так сказать, выпить чего-нибудь да закусить. Вот тогда и побалакаем.

— И то верно. Я и сам проголодался, — вымолвил собеседник и поманил полового.

— Чего изволите? — осведомился худой, как штырь, трактирный лакей с вымученной улыбкой на желтушном лице.

— Полштофа казёнки, колечко колбаски кровяной, капустки квашеной и два куска пирога с рыбой.

— Вот это по-царски! — обрадовался старик. — Давай знакомиться, мил-человек.

— Маркин я, Прохор. Учитель истории.

— О! Я историю уважаю!

Половой уже принёс поднос с закусками на тарелках, графин и водку.

— Ну-с, за знакомство! — подняв рюмку, провозгласил Маркин.

Когда рюмки опустели, новый знакомец вновь предложил выпить, и предложение было с радостью принято.

Заедая капустой, старик осведомился:

— И всё же не пойму, зачем я вам понадобился, сударь вы мой. Что с меня толку? Я ведь, так сказать, давно в отставке. Выше титулярного[69] не прыгнул. Пенсион кой-какой, конечно, получаю, но не он же вас интересует, правда? Раньше, когда я в Нахичеванском магистрате служил, люди ко мне обращались, и я им всегда помогал. Бывало, завалится чьё-нибудь прошение за шкаф, а я его отыщу да на подпись городскому голове лично подам. Да поясню ещё, что бумага эта мною проверена и подписывать её можно, так сказать, не глядя. Понятное дело, человек в долгу не оставался. И хоть жалованье у меня было не ахти какое, но я на жизнь не роптал и о хлебе насущном не задумывался, — облизав масленые губы, проговорил отставной чиновник и продолжил: — А теперь вот остался один, как старый, отбившийся от стаи волк, бредущий по степи, чтобы умереть в одиночестве. Дети разъехались, а супружница померла. Одна радость — в трактире посидеть, гармошку послушать да на праздную публику поглазеть. Я с некоторых пор удовольствие стал получать от созерцания прохожих. Сяду на завалинку и смотрю на молодёжь. А народ бежит, расталкивая локтями друг дружку, спешит… Думаешь, ну что же вы, милостивые государи и государыни, суетитесь? Куда торопитесь? На Божий суд? Так вас и так архангелы призовут, когда ваше время придёт. И не околоточный надзиратель поведёт вашу душу к Господу, а всадник на белом коне… Наливайте!

— За здравие!

— За ваше здоровье!

Крякнув от удовольствия, старик разгладил усы и спросил: