Черный Карлик. Легенда о Монтрозе

У ворот Дальгетти сошел с коня, но Густава тотчас увели, не позволив ему лично проводить его на конюшню, как он к тому привык.

Это огорчило нашего воина так глубоко, как не могли огорчить даже виденные им приспособления к казни.

«Бедный мой Густав! — подумал он про себя. — Если со мной случится недоброе, уж лучше бы я оставил его на хранение в Дарнлинварахе, а не таскал бы с собой к этим дикарям хайлендерам, которые, пожалуй, не разберут, где у лошади голова, а где хвост… Но долг прежде всего; по долгу службы расстанешься со всем, что ни есть самого дорогого и близкого…»

Тут он приободрился и вполголоса затянул песню:

Развеваются знамена, пушки с грохотом палят,
Наши храбрые ребята штурмовать идти хотят.
Постараемся же, други, так, чтоб дрогнула земля,
За Священное Писанье, за Густава короля.

Угомонив свои опасения этим отрывком военной баллады, он последовал за проводником в сени, исполнявшие должность гауптвахты и наполненные вооруженными хайлендерами.

Ему сказали, чтобы он оставался тут, покуда пойдут доложить маркизу о его прибытии. Дабы доклад состоялся скорее, доблестный капитан показал дуинивасселу пакет сэра Дункана Кэмпбела, стараясь знаками дать ему понять, что эту вещь следует вручить маркизу в собственные руки. Проводник кивнул и ушел.

С полчаса капитан провел в этих сенях, перенося с хладнокровием, а иногда и с презрением пристальные и враждебные взгляды вооруженных хайлендеров, для которых внешность и доспехи его казались столь же любопытны, насколько национальность капитана и его личность были им противны. Но он ко всему этому относился с воинственной небрежностью.

Наконец, по прошествии получаса, вошел человек, одетый в черное бархатное платье, с золотою цепью на шее, вроде того, как одеваются нынешние судьи в Эдинбурге; но это был не более как дворецкий маркиза Аргайла. Подойдя к капитану с торжественною важностью, он пригласил его в приемную своего повелителя.

Анфилада покоев, через которые они пошли, была наполнена прислугой и посетителями всякого сорта, расположенными с некоторым расчетом на эффект, вероятно, для того, чтобы показать посланцу Монтроза, каково могущество и великолепие его соперника, Аргайла. Один зал был набит лакеями в коричневых с желтым ливреях: выстроившись шпалерами вдоль комнаты, они безмолвно глазели на проходившего мимо них капитана Дальгетти. В другом зале держались джентльмены хайлендеры, вожди младших ветвей клана: они играли в шахматы, в триктрак и в другие игры и были так поглощены этим, что лишь немногие из любопытства оглянулись на постороннего гостя. Третий зал был полон джентльменами с равнины, состоящими при особе маркиза, и, наконец, в четвертом была приемная самого маркиза, окруженного большой пышностью и самым знатным обществом.

Приемная, створчатые двери которой распахнулись для пропуска капитана Дальгетти, представляла длинную галерею, увешанную коврами и фамильными портретами, со сводчатым потолком, покрытым сквозной деревянной резьбой, и с выпуклыми балками, которые по концам были богато украшены резьбой и позолотой. Окна были длинные, стрельчатые, готического образца, с продольными перемычками в виде толстых пик, а стекла расписные, так что солнечные лучи проникали в галерею сквозь разноцветные кабаньи головы, галеры, палицы и мечи, гербовые знаки могущественного дома Аргайлов, а также эмблемы наследственных их титулов — верховного судьи Шотландии и главного камергера королевского двора; эти титулы издавна были присвоены главе их фамилии. В верхнем конце этой великолепной галереи стоял сам маркиз, окруженный пышной толпой хайлендерских и лоулендерских джентльменов в богатых одеждах, в том числе было и два-три духовных лица, приглашенных, вероятно, в свидетели того, как его сиятельство усердствует на пользу Ковенанта.

Сам маркиз был одет по моде того времени, так часто изображаемой Ван Дейком; но платье его было однообразно темного цвета и более богато, чем нарядно. Его смуглое лицо, морщинистый лоб и опущенные глаза придавали ему вид человека, привыкшего обдумывать важные дела и в силу долговременной практики усвоившего себе выражение значительное и таинственное, которого он не может сбросить даже и в те минуты, когда ему нечего скрывать. Косина его глаз, доставившая ему среди хайлендеров прозвище Джиллиспая Грумаха, была не так заметна, когда он смотрел вниз, что и было, вероятно, причиной почти всегда опущенных век его.