Чёрный обелиск

Я ухмыляюсь. Георг прав: революция 1918 года была самой бескровной в мире. Революционеры так испугались сами себя, что сразу же попросили о помощи политиков и генералов старого правительства, чтобы те спасли их от их же собственного приступа храбрости. И те великодушно выполнили их просьбу. Часть революционеров была отправлена на тот свет, аристократия и офицеры получили роскошные пенсии, чтобы у них было время для подготовки путчей, чиновники получили новые титулы, учителя стали штудиенратами, школьные инспекторы — шульратами, официанты обрели право на более благозвучное обращение «герр обер», партийные секретари превратились вдруг в «их превосходительства», социал-демократический рейхсвер-министр обрел счастливую возможность окружить себя в своем министерстве настоящими генералами, и немецкая революция утонула в красном плюше, благодушии, клубно-пивном братстве завсегдатаев кабаков и в тоске по мундирам и воинским командам.

— Герр обер! — повторяет Георг.

Официант по-прежнему ничего не слышит. Старая, по-детски наивная хитрость Эдуарда: он пытается брать нас на измор, запрещая официантам обслуживать нас до особых указаний.

— Обер!.. Эй вы! Вы что оглохли?!.. — раздается вдруг громоподобный унтер-офицерский рык, который можно услышать только на прусском казарменном плацу.

Этот звук оказывает магическое действие — словно сигнал трубы на старого боевого коня. Официант замирает на месте, как будто получил пулю в спину, и поворачивается. Двое его коллег со всех ног бросаются к нему на помощь; кто-то где-то щелкает каблуками; мужчина с военной выправкой за одним из соседних столиков вполголоса произносит:

— Браво!

Даже сам Эдуард несется в нашу сторону с развевающимися полами сюртука, чтобы установить источник загадочного звука. Он знает, что ни я, ни Георг не обладаем таким неземным командным голосом.

Мы, утратив дар речи, поворачиваем головы к Рене де ла Тур. Та — сама кротость и целомудрие — делает вид, что все происходящее ее совершенно не касается. При этом никто, кроме нее, не мог произнести этих слов — голос Вилли нам хорошо знаком.

Официант подходит к столику.

— Чего прикажут господа?

— Суп-лапша, гуляш и пудинг с фруктовым соком на две персоны, — говорит Георг. — Да поживей, черепаха безногая, не то мы вам так прочистим уши, что вы будете собирать свои барабанные перепонки по всему залу!

Подходит Эдуард. Он ничего не понимает. Взгляд устремляется под стол. Но там никого нет, а призрак не мог бы так орать. Мы тоже, это он знает. Он чувствует подвох.

— Господа, я все же попросил бы!.. — произносит он наконец неуверенным тоном. — В моем заведении не принято так шуметь.

Ему никто не отвечает. Мы смотрим на него пустыми глазами. Рене де ла Тур пудрится. Эдуард поворачивается и уходит.

— Хозяин!! Ко мне!.. — раздается вдруг тот же рык.

Эдуард резко поворачивается и впивается в нас глазами. На наших рожах по-прежнему играет пустая улыбка. Он смотрит на Рене де ла Тур.

— Это вы только что?..

Рене захлопывает пудреницу.

— Что? — спрашивает она нежным серебряным сопрано. — Что вы хотели?

Эдуард молча таращится на нее. Он уже не знает, что и думать.

— Вы, кажется, переутомились, господин Кноблох, — говорит Георг. — У вас уже начинаются галлюцинации.

— Но ведь кто-то же только что...

— Ты и вправду спятил, Эдуард, — говорю я. — Да и выглядишь неважно. Срочно бери отпуск. Никакой выгоды от того, что мы продадим твоим близким дешевую могильную плиту из поддельного итальянского мрамора, нам не будет. А большего ты ведь не стоишь...

Эдуард хлопает глазами, как старый филин.

— Странный вы человек, — заявляет Рене де ла Тур бархатно-певучим сопрано. — У вас работают глухие официанты, а вы ищете козлов отпущения среди гостей.

Она смеется, и этот смех — восхитительное сочетание хрустального звона и звуков свирели — напоминает журчание лесного ручья в волшебной сказке.

Эдуард хватается за лоб. Он в отчаянии. Девушка этого сделать никак не могла: тот, кто так смеется, не может говорить голосом прусского фельдфебеля.

— Вы свободны, Кноблох, — милостиво отпускает его Георг. — Или вы намерены принять участие в нашей беседе?

— И не ешь так много мяса, — прибавляю я. — Может, это все от переедания! Что ты нам только что рассказывал? Согласно последним научным данным...

Эдуард резко поворачивается и отчаливает. Как только он удаляется на безопасное расстояние, мощный корпус Вилли начинает трястись от беззвучного смеха. Рене мягко улыбается. Глаза ее лукаво блестят.

— Вилли, — говорю я. — Я человек легкомысленный, и поэтому то, что здесь произошло, было одним из прекраснейших мгновений моей жизни. Но все же — объясни наконец, в чем фокус!

Вилли, все еще сотрясаемый немым хохотом, показывает на Рене.

— Excusez, Mademoiselle, — обращаюсь я к его даме. — Je me...

Вилли, услышав мой французский, трясется еще сильней.

— Скажи ему, Лотта... — с трудом выдавливает он из себя.

— Что? — спрашивает Рене со стыдливой улыбкой тихим, рокочущим басом.

Мы смотрим на нее, раскрыв рот.