Чёрный обелиск

Вдруг раздается пение птицы. Это дрозд. Он сидит на кресте воинского памятника, который загнал Генрих Кролль, и поет непомерно звонким голосом для своего крохотного черного тельца с желтым клювом. Он ликует и плачет, разрывая мне сердце. На секунду в голове моей мелькает мысль о том, что эта песня, означающая для меня жизнь, будущее, мечты, жажду нового, неизвестного, не предвещает ничего хорошего червям, которые вылезли из сырой садовой земли и копошатся вокруг памятника; для них она означает лишь страшную прелюдию смерти через расчленение чудовищными ударами клюва. И все же я ничего не могу с собой поделать — эта песня выбивает у меня почву из-под ног, в моей груди лопаются какие-то невидимые скрепы, и я вдруг чувствую себя совершенно беспомощным и потерянным и удивляюсь, как это я не взорвался или не улетел в вечернее небо воздушным шаром. Наконец, совладав с собой, я тащусь сквозь тьму и ночные запахи сада обратно, поднимаюсь по лестнице, бросаюсь к пианино и то луплю по клавишам, то ласкаю их, пытаясь ощутить себя чем-то вроде дрозда, выкричать и выплакать все, что просится наружу, но вместо этого получается какая-то пестрая куча арпеджио, обрывков сентиментальных шлягеров и народных песен, «Кавалера розы», «Тристана», — жуткое месиво, в котором я плещусь, пока с улицы не раздается голос:

— Эй ты! Научись сначала играть как следует!

Я обрываю игру и, подкравшись к окну, успеваю заметить в темноте фигуру прохожего, но он уже слишком далеко, чтобы я мог запустить в него чем-нибудь. Да и зачем? Он прав. Я и в самом деле никудышный пианист. Так и не научился. Ни играть, ни жить. Вечно куда-то торопился, вечно не хватало терпения, вечно что-то мешало, вечно что-то начинал и бросал. Да и есть ли такие, кто освоил эту игру под названием «жизнь»? А если и есть — какой им в этом прок? Разве великая тьма, в которой мы живем, становится от этого менее непроницаемой, а отчаяние вечной неудовлетворенности менее болезненным? Разве жизнь от этого становится более понятной и объяснимой? Разве ее можно оседлать, как послушную, кроткую лошадь? Разве она не похожа, скорее, на огромный парус, который носит нас по штормовому морю и сбрасывает в ледяную воду, как только мы пытаемся его свернуть? Иногда передо мной разверзается черная дыра, которая, кажется, уходит к самому сердцу земли. Чем ее заполнить? Тоской? Отчаянием? Счастьем? Но где его взять? Усталостью? Разочарованием? Смертью? Для чего я живу? Да, для чего я живу?

3

Воскресное утро. Со всех башен звонят колокола; призрачные огни вчерашнего вечера давно погасли, рассыпавшись бледными искрами. Доллар все еще держится на отметке «тридцать шесть тысяч», время словно задержало дыхание; тепло еще не растопило кристалл неба, и все вокруг кажется прозрачным и необыкновенно чистым. Это один из тех утренних часов, когда легко верится, что даже убийце даровано будет прощение и что добро и зло — всего лишь пустые слова.

Я медленно одеваюсь. В открытое окно льется прохладный, напоенный солнцем воздух. Под аркой снуют взад-вперед стальными блестками ласточки. В моей комнате, как и в конторе прямо под ней, два окна — одно во двор, другое на улицу. Я на минуту ложусь грудью на подоконник окна, выходящего во двор, и смотрю в сад. В тишине вдруг раздается крик, переходящий в хрип и стон. Это Генрих Кролль, который спит в другом флигеле, видит очередной кошмарный сон. В восемнадцатом году его засыпало в окопе, и это временное погребение заживо до сих пор, вот уже пять лет, снится ему иногда по ночам.

Я варю на маленькой спиртовке кофе, добавив в него глоток вишневой водки. Я научился этому во Франции, а водка у меня, несмотря на инфляцию, никогда не переводится. Жалованья моего не хватает, скажем, на костюм — мне никак не удается скопить нужную сумму, потому что деньги слишком быстро обесцениваются, — но разные мелочи, в том числе, конечно же, и водку, как утешительный приз, я пока могу себе позволить.

Я завтракаю хлебом с маргарином и сливовым джемом. Джем отличный, из старых запасов матушки Кролль. Маргарин, правда, сильно горчит, но это не беда: на войне и не такое приходилось есть. Потом я произвожу ревизию своего гардероба. У меня есть два костюма, вернее два мундира, переделанных в штатские костюмы. Один темно-синий, другой черный — серо-зеленую ткань трудно было перекрасить в другие цвета. Кроме того, у меня есть еще один костюм, приобретенный до того, как я стал солдатом. Правда, я немного вырос из него, но зато это настоящий штатский костюм, а не перешитый или перелицованный мундир, и поэтому сегодня я надену именно его. Он подходит к галстуку, который я вчера купил, чтобы предстать в нем сегодня перед Изабеллой.