Чёрный обелиск

После мессы сестры угощают меня завтраком из яиц, колбасы, бульона, хлеба и меда. Это закреплено в моем трудовом договоре. Такой завтрак вполне заменяет мне обед; по воскресеньям талоны абонемента у Эдуарда не действуют. Кроме того, я получаю тысячу марок, которых хватает ровно на две поездки на трамвае. Я еще ни разу не требовал здесь повышения платы. Сам не знаю, почему. Хотя у сапожника Карла Брилля и у книготорговца Бауэра я зубами отстаиваю свое право на индексацию.

После завтрака я иду в больничный парк. Это огромный, красивый парк с цветниками и скамейками, обнесенный высокой стеной, и если бы не зарешеченные окна, можно было бы принять это заведение за санаторий.

Я люблю этот парк, потому что здесь тихо и потому что мне здесь не надо ни с кем говорить о войне, о политике и об инфляции. Я могу спокойно предаваться простым старомодным занятиям — сидеть на скамейке, слушать птиц и смотреть, как сочится солнечный свет сквозь зелень деревьев.

По дорожкам бродят больные, которым разрешается гулять. Большинство из них молчат, некоторые разговаривают сами с собой или оживленно беседуют с посетителями, а многие молча и неподвижно, словно окаменев, сидят на солнце с опущенной головой, пока их не отведут назад в их камеры.

Мне понадобилось немало времени, чтобы привыкнуть к этому зрелищу; да и сегодня еще я иногда смотрю на сумасшедших как загипнотизированный, со смешанным чувством любопытства, ужаса и чего-то третьего, безымянного, что напоминает мне о той минуте, когда я увидел своего первого в жизни покойника. Мне тогда было двенадцать лет, покойника звали Георг Хелльман; за неделю до того мы с ним вместе играли на улице, и вот он вдруг лежит среди цветов и венков, нечто невыразимо чужое, из желтого воска, и каким-то чудовищным образом не имеет к нам уже никакого отношения, страшно далекий своей причастностью к непостижимой, не доступной разуму вечности, но при этом всего в трех шагах, и от него исходит какая-то немая, холодная угроза. Позже, на войне, я видел сотни покойников и испытывал при этом не больше дискомфорта, чем если бы просто пришел на городскую бойню. Но этого первого мертвеца я никогда не забуду, как не забывают ничего, что было в первый раз. Это была смерть. Та самая, что смотрит на меня потухшими глазами сумасшедших, — живая смерть, еще более непостижимая и загадочная, чем другая, безмолвная. Только с Изабеллой все обстоит иначе.

Я вижу, как она идет в мою сторону по дорожке от женского корпуса. Желтое шелковое платье, как колокол, раскачивается в такт ее шагам. В руке она держит широкополую соломенную шляпу с низкой тульей.

Я встаю и иду ей навстречу. У нее узкое лицо, на нем видны, в сущности, лишь глаза и рот. Глаза — серо-зеленые, прозрачные, а губы — ярко-красные, как у чахоточной, или как будто она их накрасила. Впрочем, глаза ее иногда вдруг становятся тусклыми, темно-серыми и маленькими, а губы — тонкими и горестно-упрямыми, как у старой девы. Когда она такая, она — Женни, недоверчивая, неприятная особа, которой трудно угодить. Когда же она другая, она — Изабелла. Оба эти образа — иллюзия, потому что на самом деле ее зовут Женевьева Терховен, и она страдает болезнью с отвратительным и зловещим названием «шизофрения» — расщепление сознания, раздвоение личности. Именно поэтому она и считает себя то Изабеллой, то Женни, то есть тем, чем она не является. Она самая молодая пациентка в клинике. Ее мать, по слухам, живет в Эльзасе и довольно богата, но судьба дочери ее мало волнует; во всяком случае, я еще ни разу не видел ее здесь, с тех пор как в первый раз встретил Женевьеву, а это было полтора месяца назад.

Сегодня она — Изабелла; я определяю это с первого взгляда. В такие дни она живет в мире грез, не имеющих ничего общего с действительностью. Она легка и невесома, и я бы не удивился, если бы бабочки-лимонницы, порхающие повсюду, стали бы садиться ей на плечи.

— Наконец-то ты пришел! — говорит она с сияющим видом. — Где ты пропадал?

Когда она Изабелла, она обращается ко мне на ты. Но это ни о чем не говорит: в такие дни она со всеми на ты.

— Где же ты был? — повторяет она.

Я делаю неопределенный жест в сторону ворот.

— Где-то там, за воротами...

Она вопросительно смотрит на меня.

— За воротами? А что ты там делал? Ты что-то там ищешь?

— Пожалуй... Знать бы только — что!

Она смеется.

— Оставь эту затею, Рольф. Ищи, не ищи — мы никогда ничего не находим.

Я невольно вздрагиваю от этого имени Рольф. К сожалению, чаще всего она называет меня именно Рольфом. Так же как и себя, она и меня принимает за кого-то другого — то за Рольфа, то за Рудольфа, а однажды я вдруг стал неким Раулем. Рольф — какой-то скучный тип, зануда, которого я терпеть не могу. У Рауля, похоже, амплуа обольстителя. Больше всего мне нравится, когда она называет меня Рудольфом; тогда она сразу становится мечтательной и влюбленной. Мое настоящее имя, Людвиг Бодмер, она игнорирует. Я не раз называл его ей, но она его просто пропускает мимо ушей.