Чертова дюжина

Выглянул. Прибольничный парк, как и положено белой ночью, был тих и пустынен. А в палате, на полу среди осколков, валялся камень, пробивший окно. Чуть в стороне белела смятая бумажка, в которую, судя по всему, метатель завернул булыжник.

«Поиграем?» — предлагал таинственный стрелок.

Кривые печатные буквы…

Но такой ли уж он таинственный — северный Робин Гуд?

* * *

— Бросали от клумбы с анютиными глазками, — сказал Сысоев. — Следы обуви есть, но… — Он щелкнул пальцами: ясно, что глухой номер, — идентификации не подлежат.

К приезду майора в палате навели порядок, в окно вставили стекла — красота!

Вообще говоря, остаток ночи мы с Фединым провели бурно: давали показания примчавшейся оперативной группе, переезжали временно в другую палату, общались с переполошенной дежурной сестрой, которой пришлось успокаивать и себя, и остальных больных в отделении. К девяти часам нас вернули в «исходное состояние».

Но уснуть так и не смогли: Николай Адольфович получил одежду и в сопровождении родственников отбыл на похороны, а ко мне прикатил Сысоев вместе с рыжим Геной Левиным — местным светилом уголовного розыска.

— Собственно, не это главное, — успокоил Гена, имея в виду следы. — Ты как насчет передвижения?

Провокационный вопрос.

— До клозета — запросто, дальше — не уверен.

— Мы вычислили бывшего начальника заготконторы в поселке, куда Роберт и другие охотники сдавали добычу — надо бы поговорить, — пояснил рыжий.

Заманчивая перспектива. И чего это они меня хотят взять в долю?

Митрич угадал ход мысли, перемигнулся с Левиным и вкрадчиво заметил:

— Понимаешь, Костя, Рубинштейн в некотором роде не любит милицию…

— Сидел? — сообразил я.

— ОБХСС его повязал. Вышел в девяносто первом. Официально он вряд ли захочет вспомнить что-нибудь путное.

— А ты — лицо нейтральное, — поддакнул Гена.

— Подошлите агента — какие проблемы?

Проблемы, очевидно, имелись, потому что сыщики опять переглянулись.

— Он крайне осторожен, — промямлил Левин. — Требуется специальная подготовка.

— Ага! И тут выхожу я в ослепительно белом костюме, сую ему в нос лицензию и с ходу заполучаю офигенную информацию!

— Вроде того, — развеселился Сысоев. — Не в костюме, а в полосатой пижаме!

— Несчастный в психушке?

Оба заливисто заржали.

— В травматологии… в больнице пароходства… Ногу сломал, — сказал отсмеявшийся рыжий. — Сложный перелом — госпитализирован.

Теперь понятно. Всегда готовый послужить во имя высокой идеи, я деловито уточнил:

— Легенду накропали?

Они, дополняя друг друга, обрисовали суть в общих чертах.

— Остальное — на твое усмотрение, — разрешил Левин.

Переезд обставили в лучших традициях шпионских фильмов: «скорая» к служебному выходу, молчаливые санитары с носилками на колесиках… Жаль, что не предусмотрели капельницу и прибор для искусственного дыхания!

— А Федин? — поинтересовался я, удобно полеживая в салоне рафика. Сопровождающие устроились менее комфортно, скрючившись на боковых сидениях.

— Не беспокойся, — заверил Сысоев.

— И отработайте тему: Перевертышев — газета — порнография.

— Спасибо за напоминание, — поджал толстые губы Гена.

Он обиделся и молчал всю оставшуюся дорогу. Митрич не открывал рта из профессиональной солидарности.

Формальности разрешились быстро, и я очутился на престижной койке у окна в палате на троих. По комфорту, вернее, по отсутствию такового, бокс ничем не отличался от предыдущего: тумбочки, застиранное белье, умывальник с капающим краном, вафельные полуполотенца.

Кроме Льва Рувимовича с подвешенной ногой, здесь восстанавливался работяга-алкоголик с редкой фамилией — Иванов, выпавший по пьянке с третьего этажа из окна собственной квартиры. Будь он трезвым — сломал бы шею, а так последствия ограничились сотрясением головного мозга и переломом мизинца на левой руке. У нас парня выперли бы на следующий день — лечись, дорогой, дома! Но на Севере, как я уже отмечал, люди заботливые и чуткие…

Мы отдыхали после обеда. Решающее сближение с объектом интереса состоялось в процессе употребления холодных и липких макарон по-флотски, которые мы со Львом Рувимовичем принимали в постелях, от всего сердца ругая кухню последними словами.

Ничто не объединяет людей сильнее, чем общий враг.

— Спит… — Рубинштейн поставил пустую тарелку на тумбочку и скосил маслянистые живые глаза на соседа слева. — Все время спит. Поест и снова спит!

— Каждому свое…

— Нет, вы подумайте, — не унимался бывший заготовитель. — Вторые сутки жрет и спит!

— В туалет ходит?

Рубинштейн удивленно посмотрел на меня и уточнил:

— Тогда: жрет, спит и… ходит! Во жизнь!

Кипучая натура Льва Рувимовича не иссякла к седьмому десятку годков, прожитых на грешной земле, и в условиях ограничения в передвижении и недостатка общения требовала выхода.

— Я не сионист — ни Боже мой! Но чтобы еврей вел такой образ жизни — никогда!

— Не все же русские лентяи.

— Я разве говорю? Эх, молодой человек, Рубинштейн — старый конь: многое видел, многое знает, многое помнит… Четверть века в тундре!

— Удивительно… Как вас сюда занесло?