Честь мундира. Записки полковника

Пока они пели, в сторону «президиума» застолья, где заседали высшие чины Минобороны и Генштаба, не по возрасту шустро семенил «колбасный генерал». Получив там какие-то инструкции, он пригласил меня в коридор и, оглядываясь по сторонам, шепотом передал приказ заместителя начальника Генштаба – лично спровадить «перебравшего» генерала-артиллериста домой: «Машина уже вас ждет у второго подъезда».

Боясь, что Городецкого может обидеть это досрочное «выдворение», я еле отважился сказать ему, что машина для него уже подана. Он смиренно принял мое сообщение, – тем более что других военачальников-ветеранов уже тоже начали развозить по домам в сопровождении специально назначенных действующих офицеров.

Городецкий сказал всем на прощание положенные в таких случаях слова (обнялся с маршалом Михалкиным) и довольно уверенно двинулся к выходу. Я шел рядом с ним, держа в одной руке большой букет подаренных ему цветов, а в другой – картонный пакет с подарком от министра обороны. Григорий Иванович негромко напевал:

Горит свечи огарочек,
Гремит недальний бой,
Налей, дружок, по чарочке,
По нашей фронтовой…

Когда мы вышли из здания, водитель новенького, сверкающего лаком черного «Мерседеса» со слащавой услужливостью хорошо натренированного лакея открыл перед генералом заднюю дверь машины. Городецкий как-то подозрительно осмотрел иномарку и вдруг громко объявил:

– Спасибо, но я и пешком домой дойду… Я на ворованной иномарке не езжу!

После этих слов на лице водителя германского «мерса» появилось такое выражение, словно ему в суде объявили суровый приговор за хищения в особо крупных размерах.

Я, конечно, сразу догадался, почему генерал сказал о «ворованной иномарке», – в то время еще не застыли в Москве разговоры о «Мерседесе» S-500, который при весьма мутных обстоятельствах достался министру обороны России Павлу Грачеву в качестве подарка от благодарного командования выведенной из Германии Западной группы войск (после чего к министру и прилипло прозвище «Паша-мерседес»).

Молча мы вышли на Знаменку. На перекрестке Городецкий остановился у пешеходного перехода и, выждав разрыв в потоке машин, двинулся на другую сторону дороги, – к углу старого здания Минобороны. Я неотступно следовал за ним, как верный оруженосец. На узком тротуаре у старинного здания мы повернули направо. Тут вдруг генерал остановился, принял стойку «смирно» и отдал честь бронзовому бюсту маршала Жукова, пристроенному к стене. Затем Городецкий повернулся ко мне, взял из моих рук букет цветов и стал прилаживать его на железную полочку под бюстом. Букет был большим и тяжелым, и никак не помещался на полке. Я помог генералу привязать его к бронзовому завитку у груди маршала. Григорий Иванович еще раз бросил ладонь к белому виску, тяжело вздохнул и негромко сказал:

– Эх, Георгий Константинович, Георгий Константинович… Знали бы вы…

Он что-то еще пробубнил еле слышно, но среди угрюмых слов его я разобрал лишь «твою мать»…

По тому же узкому тротуару у стен старинного здания с лепниной мы двинулись в сторону бульвара и прошли мимо памятника Гоголю. Мой генерал жил на Сивцевом Вражке. Он пригласил меня к себе домой.

В его квартире, пахнувшей лекарствами и старой кожаной мебелью, царил холостяцкий бардак, – жена генерала лежала в госпитале. Мы сели на кухне. Стрелки старых напольных часов, стоявших в коридоре, подкрадывались к двенадцати. Я попросил у Городецкого разрешения позвонить домой, – чтобы жена не волновалась. А заодно сообщил ей номер телефона хозяина квартиры.

Григорий Иванович достал из холодильника бутылку «Распутина» и поставил ее передо мной. Пока я наливал водку в рюмки, на столе рядом с хлебницей появилась початая трехлитровая банка с солеными помидорами, а следом за ней – блюдце с желтыми полосками тонко нарезанного и присохшего уже сыра. Один край у них был загнут, из-за чего они были похожи на крохотные лыжи.

– Ты пей, пей, – сказал мне Городецкий, – я все равно с тобой чокаться не буду.

Эти его слова были похожи на чеку, вырванную из гранаты, застрявшую во мне, – я еле сдерживал себя, чтобы не взорваться. Лютое возмущение этим генеральским унижением бурлило в душе. Я сидел, сцепив зубы и не поднимая глаз на генерала. Я не понимал смысла его оскорбительных для меня слов и действий. Хотелось встать и уйти, не прощаясь. Но я приказал себе терпеть. Такой был день.

Обида моя таяла по мере того, как Городецкий азартно рассказывал про войну и про свой 1890-й отдельный самоходный артиллерийский полк. Генерал принес на кухню огромную схему захвата его армией плацдарма на Днепре, повесил ее на ручку холодильника и стал читать мне лекцию, то и дело постукивая большой вилкой по стрелам и номерам дивизий.

Где-то за полночь, когда наши пехотные батальоны уже вырезали фрицев на том берегу Днепра, я заснул и был разбужен негодующим криком:

– Встать! Умыться!!!

После второй бутылки выяснилось, что генерал был ранен в городе, где я родился.