Честь мундира. Записки полковника

Каждый раз, когда я приезжал к нему на дачу, он читал мне рукопись своей будущей книги о службе в армии и просил делать замечания. И случалось так, что еще до очередной такой читки мы с ним под душевный ностальгический разговор принимали крепкую дозу «огненной воды». А когда после этого Гартин неспешно и монотонно озвучивал текст, я иногда засыпал в уютном кресле перед камином или на террасе под солнышком. А пробудившись от собственного храпа, я сгорал от стыда и со страхом смотрел на автора рукописи, – он же светло улыбался. Однажды, чтобы больше не обижать его своим сном и храпом, я перед отъездом домой предложил Петру Петровичу дать мне рукопись с собой, чтобы я мог с трезвой головой прочесть ее и где нужно – что-то подредактировать, уточнить, добавить.

– Нет-нет, это не интересно, – говорил он, – ты должен слышать мой голос и улавливать, где я беру фальшивую ноту. К тому же ты был свидетелем многих событий, о которых я пишу. А я боюсь ошибиться или наврать… Так что приезжай, обязательно приезжай… Почитаем мои мемуары, повспоминаем, поговорим, сделаем шашлычки, примем по пять капель…

Я не сразу понял, что эта его прихоть была лишь поводом для нашей новой встречи на роскошной, но безлюдной даче. Мне показалось, что он мучился одиночеством. Варвара, дочка Гартина, вместе с мужем и сыном уже третий год жила в Финляндии, – зять Петра Петровича работал там директором российского представительства фирмы, торгующей лесом.

Жена Гартина, Вера Алексеевна, появлялась на даче очень редко. Она была уже на пенсии, но попрежнему преподавала английский в школе и подрабатывала частными уроками. Хотя из-за больного сердца и муж, и врачи советовали ей оставить работу. Однажды Петр Петрович втихаря стал подговаривать меня, чтобы и я агитировал Веру Алексеевну поберечь себя, отказаться от работы, пожить спокойно на заслуженном отдыхе после сорока семи лет учительских трудов в школе.

– Мил человек, – со вздохом ответила она, – да мне же моей пенсии еле-еле на лекарства хватает.

Вера Алексеевна однажды призналась мне, что каждая поездка на дачу из Москвы дается ей все труднее: «Я сюда уже на карачках доползаю». А мужа она то ли в шутку, то ли с ехидной подколкой называла «сторожем». К тому же я заметил, что она брезговала дачной роскошью и однажды, как бы между прочим, холодно бросила фразу: «Трудом праведным не нажить палат каменных». Петр Петрович при этом со стеснительной улыбкой заметил, что у Веры Алексеевны – «серьезные идеологические расхождения с зятем». В другой раз, когда я при ней восхищался роскошью дачи, она швырнула еще один увесистый камень в огород Иосифа: «Не лесом, – Родиной торгуем».

Иногда на дачу приезжал сын Петра Петровича – Юрий. Было ему где-то за сорок, после развода жил он холостяком, а работал на секретном военном заводе.

Ходил Юрий в заношенной одежде и стоптанных туфлях, любил крепко выпить, а еще больше – пространно поговорить о политике. Гартин-старший как-то признался мне, что Юрий еще в 90-м, во время первомайской демонстрации на Красной площади загремел в милицию. В тот день он с другом прямо перед Мавзолеем поднял плакат с надписью «Позор Горбачеву!». И потом 15 суток подметал московские улицы.

А летом 1996 года газета «Правда» на первой странице напечатала его крупный портрет: Юрий стоит на фоне толпы с огромным транспарантом «Банду Ельцина – под суд!».

Сильно пожелтевшую и протертую на сгибах вырезку из газеты Юрий всегда носил в своем паспорте.

Однажды, – когда в нашей уже крепко подвыпившей дачной компании снова зашел разговор о Горбачеве, о Ельцине, о развале СССР и капитализме в России, Юрий вынул из кармана паспорт, развернул его, извлек газетную вырезку, осторожно, словно драгоценную историческую реликвию, разгладил ее и похоронным тоном произнес:

– Какую страну просрали!

А после этого тяжелым взглядом нетрезвого следователя НКВД из 1937 года скользил по нашим лицам и говорил так, будто объявлял приговор:

– Это и вы, офицеры, предали СССР! Вы изменили присяге!

– Юра, тебе надо отдохнуть, – миролюбиво говорил сыну Петр Петрович, явно испытывая чувство неловкости, – иди, поспи, тебе уже постелено.

Но Юрий не унимался и снова «катил бочку» на отца и его гостей-отставников, – у некоторых из нас на хмельных физиономиях была суровая ухмылка, а пальцы сжимались в кулаки.

– Если у вас еще есть остатки советской совести, – с митинговой страстью продолжал Юрий, отрывая отцовские руки от своих плеч, – то вы должны вернуть народу то, что при Ельцине досталось ворюгам за бесценок! Иначе, товарищи офицеры, Россия вам этого не простит!

Тут не выдержал отставной полковник Хрулев:

– А такие как вы, Юрий, почему не спасали Союз в 91-м? А? Или у нас партбилеты были разные?

Юрий смотрел на Хрулева суровыми хмельными глазами, – он то прижмуривал, то широко открывал их, словно наводя резкость. Сказал, прижевывая слова:

– У нас, таарищ палковник, в 91-м для борьбы за Союз было только вот это…

Он поднял над собой руку с крепко сжатым кулаком и продолжил так же не членораздельно: