Четверть века назад. Часть 1

— По невол! Княгин-то смерть хочется въ Петербургъ, — да не ршается. Князь Ларіонъ ни за какія сокровища не подетъ теперь въ этотъ „ефрейторскій городъ“ — какъ онъ однажды выразился при мн; — ну, а одной ей тамъ поселиться, — не выходитъ! Личныхъ связей у ней никакихъ тамъ, разумется; къ тому же съ замужества все за границей жила; кто ее тамъ изъ Петербургскихъ въ Ганновер помнитъ! Богата она очень, могла бы домъ открыть… Но, первое, денегъ она безъ особаго разсчета кидать не любитъ; а затмъ, деньгами Петербургъ не удивишь, надо тамъ еще чего-то, — и она это хорошо понимаетъ. Что въ Петербург за открытый домъ, куда Дворъ не здитъ? Ну-съ, а этого она могла бы достигнуть единственно чрезъ князя Ларіона, если бы онъ былъ въ прежнемъ положеніи. Вотъ она и молится о немъ денно и нощно: „пошли ему Господи поменьше гордости, а свыше побольше къ нему милости,“ — и въ ожиданіи исполненія желаній, возитъ скрпя сердце дочь въ Московскій свтъ, который почитаетъ нестоющимъ вниманія уже потому что „dans tout Moscou, говоритъ она, il n'y a pas l'ombre d'un женихъ pour ma fille…“

— Удивительный ты человкъ, Ашанинъ, замтилъ, улыбаясь его спутникъ, — чтобы про каждаго, куда только вхожъ, всю подноготную разузнать!

Ашанинъ весело пожалъ плечами:

— И не стараюсь, само какъ-то въ уши лзетъ. У Шастуновыхъ живетъ одна немолодая особа двическаго званія, Надеждой едоровной Травкиной прозывается, весьма не глупая и, знаешь, этотъ особый родъ старыхъ двъ: иронія снаружи, и тщательно скрываемая, безконечная сентиментальность внутри… Она князю газеты читаетъ, и пользуется вообще извстнымъ значеніемъ въ дом… На первыхъ же порахъ моего знакомства съ ними сталъ я замчать что она по мн втайн млетъ, — такое ужь у меня счастіе на этихъ особъ! — и Ашанинъ поднялъ глаза къ небу… Что же однако, думаю, пусть себ млетъ, меня отъ того не убудетъ. Сталъ я ее, знаешь, поощрять. Она мн всю закулисную про этотъ домъ и выложила… И вотъ эту самую Надежду едоровну, заключилъ онъ, — я заставлю теперь королеву Гертруду сыграть; отлично сыграетъ, ручаюсь теб!..

— А Клавдіо кто бы могъ? заволновался опять Гундуровъ.

— Разумется, Зяблинъ. Такъ и смотритъ театральнымъ злодемъ!

— Ты Лаерта?

— Или Гораціо, мн все равно. Пусть Лаерта лучше сыграетъ Чижевскій, — онъ съ жаркомъ актеръ. А мн роли поменьше учить!..

— Вальковскій Полонія!

— Не выгоритъ у него, боюсь, закачалъ головою Ашанинъ;- онъ его сейчасъ шаржемъ возьметъ… А тамъ у нихъ, слышно, есть мстный актеръ превосходнйшій, — исправникъ, Акулинъ по фамиліи отставшій кавалеристъ; такъ вотъ его надо будетъ попробовать. Дочь у него также отличная актриса, говорятъ, институтка Петербургская, — и съ прелестнымъ голосомъ, хоть оперу ставь, говорятъ…

Друзья опять заговорили о Гамлет, объ искусств… Юный, бывалый восторгъ накипалъ постепенно въ душ Гундурова. „Что-же, не пропадать въ самомъ дл,“ все громче говорилось ему. Ему не дозволяютъ быть ученымъ, — онъ не въ состояніи сдлаться чиновникомъ… Но вдь вся жизнь впереди, онъ не знаетъ что будетъ длать, но онъ не сложитъ рукъ, не дастъ себя потопить этимъ мертвящимъ волнамъ, онъ найдетъ… А пока онъ уйдетъ, какъ говоритъ Ашанинъ, отъ всего этого гнета, отъ тревогъ жизненной заботы въ волшебный, свободный миръ искусства, онъ будетъ переживать сладостнйшія минуты какія дано испытать человку: его устами будетъ говорить величайшій поэтъ міра, и человчнйшій изо всхъ когда-либо созданныхъ искусствомъ человческихъ типовъ. Погрузиться еще разъ въ его безконечную глубину, стихъ за стихомъ прослдить геніальныя противорчія этой изумительно сотканной паутины, немощь, безуміе, скептицизмъ, высокій помыслъ, и каждой черт дать соотвтствующее выраженіе, найти звукъ, оттнокъ, жестъ, и пережить все это въ себ, и воспроизвести въ стройномъ, поразительномъ, животрепещущемъ изображеніи, — о, какой это великолпный трудъ, и какое наслажденіе!..»