Четырнадцать дней

А я-то решила, что миссис Наследница где-то в другом месте – неизвестно где. Думала, мы могли беспрепятственно бродить по гигантскому мавзолею, заполненному накопленными ценностями богатой семьи, и свободно оценивать ее коллекцию, ее вкусы, ее дом. У меня перехватило дыхание.

«А она…» Я осеклась, не зная, как закончить предложение.

«Нет, – ответил он. – Она в коме».

Значит, она тут, лежит в собственной кровати в своей комнате и молчаливо присутствует в доме, где прожила десятилетия, распоряжаясь всем: собачьим питомником, меню собачек и выводным кругом, пологими холмами, большой подъездной площадкой у входа, гостиной с массивным каменным камином. Все это – часть ее жизни и до сих пор принадлежит ей, пока она лежит тут с закрытыми глазами, без сознания; ее неподвижное исхудавшее тело едва можно разглядеть под простынями на богато украшенной кровати, а в ее легкие с шипением нагнетается кислород, в дряблую плоть глубоко воткнута игла. Как долго она так лежит? Когда юристы решили, что пора позвать нас? Мы проводили оценку наследственного имущества еще живой женщины. Меня передернуло.

«Где?» – прошептала я.

Грант показал на дверь в середине коридора.

«Там есть предметы искусства? Мне нужно туда зайти?»

«Несколько акварелей, – кивнул он. – Много времени не займет. Там медсестра».

Грант смотрел мне в глаза, пока я не кивнула в ответ. Тогда он поставил бронзовую нимфу на место и ушел в противоположный конец коридора.

Я ужасно боялась заходить в ту комнату и сначала прошлась по всему коридору. Осмотрела картины (в основном французские гравюры) и проверила несколько попавшихся на столе бронзовых фигурок. Затем собралась с духом, чтобы заглянуть в спальни. Дверей было три. За первой оказалась гостевая комната: две односпальные кровати с плетеными изголовьями во французском стиле, аляповатые лампы с гофрированными абажурами. Большой французский комод и кушетка. Из картин – европейские акварели, пейзажи: два французских и один испанский. Открывая следующую дверь, я почувствовала, как заколотилось сердце. Еще одна гостевая комната: двуспальная кровать с резным французским изголовьем, комод из красного дерева и французский письменный столик, строгий и элегантный. Акварели на стенах все французские, девятнадцатого века, не считая эстампа американца Джозефа Пеннелла. Я сняла его, измерила и записала данные. Больше здесь делать было нечего, но я медлила. На комоде стояли фотографии, и я наклонилась к ним. Мне всегда нравилось рассматривать семейные фото.

На первом снимке на пони с прижатыми ушами сидел маленький мальчик, щурясь против солнца; его пухлые ножки едва доставали до стремян. На следующем снимке, вероятно, тот же самый мальчик, уже постарше, одетый в белую теннисную форму и пуловер, держал деревянную ракетку. Затем официальная фотография с выпускного: черная мантия и академическая шапочка. Я наклонилась поближе, чтобы разглядеть, какой университет он окончил. В нижней части фото стояла надпись: «Принстонский университет. Dei Sub Numine Viget»[87].

Я сунула нос на книжную полку рядом с комодом, разглядывая названия книг. «Круиз „Кашалота“». «Налегке». «Моби Дик». Хемингуэй и Фицджеральд. Многие названия я видела впервые: судя по старым темным обложкам, книги были изданы в тридцатые-сороковые годы. Несколько книг по инженерному делу. Я перешла к письменному столу, где тоже стояли фотографии. Босые гребцы в фирменных футболках и шортах на причале, у каждого в руках – длинное весло. Официальная фотография сидящей команды: они уже старше, в белых блейзерах и в канотье. Судя по надписи, сделана в Оксфорде, а их лодка носила невообразимое название «Тихоходка». Наверное, это фотографии мистера Наследника в юности. Комната выглядела замерзшей и нежилой. Впрочем, разумеется, миссис Наследница уже очень стара, гостевую комнату наверняка не использовали много десятков лет. Я подумала о женщине, лежащей неподвижно, накрытой простынями и накачиваемой кислородом, и меня бросило в дрожь.

Оставалась последняя комната. Я осторожно повернула ручку. Дверь открылась бесшумно, и я вошла. У стены возле эркерного окна, выходящего на лужайку, стояла большая кровать. В середине эркера, рядом с туалетным столиком, сидела в кресле медсестра в униформе с глянцевым журналом в руках. Она подняла на меня глаза, и мы молча кивнули друг другу. Старательно не глядя на кровать, я принялась изучать картины. У стены напротив кровати стоял высокий комод, а также низкий книжный шкаф и кушетка, покрытая синей туалью. Я медленно прошлась вдоль стен, проверяя каждую картину. Одна напомнила мне стиль Чайльда Гассама, но, судя по подписи на обороте, принадлежала французскому художнику, о котором я никогда не слышала. Чтобы рассмотреть ее получше, мне пришлось встать позади медсестры, и я шепотом извинилась. Она энергично кивнула и опустила глаза, занятая разгадыванием кроссворда. Сверху я увидела перекрещивающуюся паутинку нитей: ее темные волосы покрывала тонкая сеточка.