Четырнадцать дней

Над кроватью висела акварель – большой пейзаж, подписанный «Арпиньи». Француз, а значит, мне не придется снимать картину. Однако, глядя на нее, я не могла не увидеть лежащую под ней. Я постаралась избежать прямого взгляда, но все же заметила на подушке голову: седые волосы, закрытые глаза и желтоватое лицо, частично скрытое высокой металлической подставкой, на которой висела емкость с жидкостью, откуда прозрачная змея трубки спускалась к телу. Миссис Наследница была подключена к аппарату, издававшему периодические вздохи. Выглядело все как нечто среднее между больницей и лабораторией.

Сердце заколотилось в груди, и в испуге я снова оглянулась на медсестру. Она кивнула мне, и я отвернулась от кровати, успев заметить руку – сморщенную, желтую, жуткую, неподвижную – на белоснежной простыне.

Осмотрев картины на другой стене, я прижала к груди блокнот для записей. Стояла полная тишина, не считая судорожных хрипов аппарата. Теперь комната была наполнена тем, что в ней происходило. Картины, мебель, ковры и все прочее, ради чего я сюда пришла, потеряли всякий смысл. Важно лишь то медленное мрачное шествие, которое невозможно остановить.

Я тихонько подошла к двери и взялась за ручку. Посмотрела на медсестру, и мы еще раз кивнули друг другу, словно молчаливые партнеры в каком-то деле. Я вышла из комнаты и, бесшумно закрыв за собой дверь, двинулась по коридору. Сердце стучало, словно мне едва удалось ускользнуть от опасности.

Часы показывали начало второго. В спальне я не осмеливалась на них посмотреть, хотя и знала, что опаздываю к обеду. Я торопливо сбежала вниз по изогнутой лестнице, стараясь не шуметь, словно это имело значение. Я услышала голоса в столовой и нашла всех там: Гранта, Присциллу и Рекса. А также юристов. Значит, что бы ни подавали на обед, оно оказалось лучше стейка.

Я уселась на пустой стул рядом с Присциллой. Четверо мужчин сидели в ряд: Грант и Рекс – в середине, юристы – по краям. Разумеется, юристы хотели соседствовать с важными людьми, то есть с мужчинами. Однажды я вышла к клиентке, пожелавшей оценить картину. Увидев меня, она изменилась в лице и спросила, нельзя ли позвать джентльмена.

«Коллекция просто выдающаяся, – с видом профессионала говорил Грант юристу номер один. – Есть очень хорошие экземпляры. Превосходные отливки».

Разумеется, как обычные юристы, а не коллекционеры, они в литье совершенно не разбирались.

«Да, я слышал, – ответил юрист номер один. – Некоторые музеи заинтересовались».

«И недаром», – кивнул Грант.

Впрочем, мы бы тут не появились, если бы стороны не пришли к соглашению. Хотя, возможно, оценка требовалась не для продажи, а для утверждения завещания.

«Конечно, музей возьмет не все, а только бронзовые скульптуры», – добавил Грант.

«Скорее всего», – поддакнул юрист номер два.

«И вероятно, нас бы не заинтересовало наследство без бронзовых скульптур».

Юрист кивнул.

«Как насчет мебели? – спросила я у Присциллы. – А среди фарфора нашлось что-нибудь ценное?»

Мне хотелось отвлечься болтовней и не думать о лежащем в кровати на втором этаже исхудавшем теле. В присутствии юристов я не осмелилась об этом упоминать.

«Есть очень хорошая французская мебель, превосходный немецкий фарфор, а также невероятно безвкусные вещи. – Она поджала губы и покачала головой (мы презирали людей, у которых хватало денег и вкуса на покупку изысканных вещей, а они вместо того покупали всякий хлам). – Есть прекрасный мейсенский сервиз и замечательный обеденный сервиз из Севра, я насчитала сто семьдесят восемь предметов. И тут же рядом – подделка под Людовика Шестнадцатого прямиком из универмага „Слоанс“».

Я тоже покачала головой, соглашаясь с ней.

Кормили тут отменно: сначала подали густой огуречный суп, затем жареную курицу с травами. Я по-прежнему помнила про неподвижное тело наверху, но была благодарна за возвращение в беззаботный мир искусства и сплетен. Двоюродные родственники Присциллы жили неподалеку, и она завела разговор про особенности местной охоты: как трудно стать членом охотничьего клуба и на какие скандальные ухищрения идут ради этого люди.

«Представляете, некоторые новички даже верхом ездить не умеют, – доверительным тоном рассказывала Присцилла. – Претендуют на членство, а сами едва на велосипеде держатся!»

«А каких собак они разводят? – поинтересовалась я. – В смысле, здесь. Которых кормят стейком на обед».

«Шнауцеров, – ответила Присцилла. – Жутких нервных собачек, которые кусают только за то, что на них посмотрели. Терпеть их не могу. А еще ротвейлеров и доберманов. Миссис Наследница любила немецкие породы».

«Шнауцеров», – повторила я.

«Я за ретриверов, – говорила Присцилла быстро и с полной уверенностью. – Или овчарок. Только не этих дерганых тварей, которые постоянно лают, а когда не лают, кусаются».

Мне тоже не нравились шнауцеры – еще один способ отстраниться от комнаты наверху.

«Я предпочитаю бордер-колли, – сказала я. – Или стандартных пуделей».

«Ну, если тебе не жалко отдавать всю зарплату грумеру», – тут же откликнулась Присцилла.