Четырнадцать дней

У нее явно имелось свое мнение по любому вопросу. Я не хотела с ней спорить.

«Они прославились своими шнауцерами и выиграли с ними кучу призов, но и домашних собак здесь тоже держали. Каких-то дворняжек и еще кого-то – корги, кажется. Не помню. Мы приезжали сюда несколько лет назад, и в доме были собаки. Те, которые нравились сыну».

«Сыну? – удивилась я. – Я думала, у них нет детей».

«Сын у них был, – заявила Присцилла и бросила краткое спасибо горничной, убиравшей тарелки с десертами. – Единственный сын. Он умер».

Так вот что за мальчик на фотографиях – на пони, потом в мантии выпускника. Стало быть, та комната принадлежала сыну.

«Что с ним случилось?» – спросила я.

«Умер, – повторила Присцилла. – Они так и не оправились от потери. Он хотел стать летчиком, военным пилотом. А они не разрешали – она не разрешала. Считала, что это слишком опасно. И вместо армии отправили его во Францию учиться на инженера. Они обожали Францию – да ты и сама видишь по коллекции».

«И что с ним произошло? Погиб на войне?» – допытывалась я.

«Ничего особенного, – покачала головой Присцилла. – Обычная авария. Въехал в дерево, погиб мгновенно. Мать чуть не умерла от горя. Она получила сообщение на французском, ей прислали телеграмму. Говорят, она перечитывала ее много раз, пытаясь найти в словах другой смысл, и так и не пришла в себя. Именно тогда они заколотили дом в Нью-Йорке».

Присцилла оглянулась. «Нельзя ли еще воды? Не хочу вина, я не пью во время экспертизы».

Стоило ей это произнести, как за спиной появился официант с кувшином воды со льдом, перегнулся через ее плечо и наполнил бокал.

«Спасибо, то, что нужно, – улыбнулась ему Присцилла и повернулась обратно ко мне. – Для родителей вся жизнь рухнула. Новость о смерти их сына разлетелась по всей стране, ведь семья была очень хорошо известна. В те времена, знаешь ли, публика любила богатых. Фильмы снимали про мужчин в цилиндрах и женщин с изумрудными ожерельями. Фред Астер и соболиные шубы. Все их знали, хотя сами они старались оставаться в тени и ненавидели публичность. За исключением тех случаев, когда их собачки выигрывали на выставках Вестминстерского клуба собаководства. Вот это был повод для гордости. А когда умер сын, они не хотели никакой огласки. Но вся страна узнала, и тогда они уединились здесь».

История потрясла меня до глубины души. Я думала про мать: она снова и снова перечитывала французские слова в телеграмме, а те все никак не хотели принимать иное значение. Мальчик с веслом, стоящий на пристани. Те книги на полках. Я уже словно познакомилась с ним лично.

«А знаешь, – Присцилла понизила голос, – здесь есть крышка гроба».

«Что?» – изумилась я.

«Здесь, в этой самой комнате». Она постучала наманикюренным пальчиком по столу.

Мы доели крем-брюле, и пришло время возвращаться к работе, ходить по комнатам и оценивать вещи.

«В каком смысле – здесь?» – не поняла я.

«Сейчас покажу, – ответила она и широко улыбнулась официанту, предложившему кофе. – Нет, спасибо большое».

Никто не хотел кофе, никто не стал засиживаться, все встали. Когда остальные направились к выходу, Присцилла решительно потянула меня к застекленной террасе. Мы вошли, и она закрыла за нами дверь. На обратной стороне двери висела большая панель из отполированного дерева. Ее форму ни с чем не спутаешь: узкая сверху, расширяющаяся к плечам, затем постепенно сужающаяся книзу – в ногах. К дереву прибита металлическая табличка с именем и датами: сын прожил двадцать два года.

Крышка гроба висела прямо на двери. Незримо присутствовала каждый раз, когда они садились за стол. Единственная вещь в доме, которая действительно принадлежала только им, которую невозможно заменить или назначить ей цену.

Я стояла и смотрела на нее целую вечность. Жуткий мягкий глянец дубовой доски и тихое сияние меди. Именно в них вся жизнь миссис Наследницы. Только это имело для нее значение. А бронзовые статуэтки животных, французская мебель, наши остроумные и уничижительные комментарии – все они утекали, словно пена на потоке воды. Я не могла говорить, не могла посмотреть на Присциллу, потому что слезы навернулись на глаза.

Затем я собрала свои вещи и пошла в хозяйственные помещения, чтобы закончить оценку. На кухне, в кладовой и в посудных шкафах ничего особенного не нашлось – лишь репродукции в рамках. Однако мое настроение изменилось. Почему бы не повесить красивую картинку на стену? Даже если это всего лишь репродукция. Остаток дня, переходя из комнаты в комнату, открывая двери, рассматривая картины, я не могла забыть про ту панель из полированного дуба. Леденящая неумолимость ее формы. Даты. Я подумала про дом на Пятой авеню с окнами, закрытыми металлическими ставнями.

После того случая многие годы, каждый раз во время оценки, я вспоминала женщину, лежащую на кровати, и хриплые вздохи аппарата. Желтую руку и полированную панель на двери в столовую.

* * *

Голос Уитни замер в сгущающихся сумерках.

– О господи! – выдохнул Евровидение. – Крышка гроба…

– Вы полагаете, они похоронили его в гробу без крышки? – процедила Хелло-Китти. – Фу, как некрасиво!