Четырнадцать дней

– Которая из женщин в этой истории… вы?

– Никакая! Отвали!

– Да заткнись ты, придурок! – рявкнула Дама с кольцами и повернулась ко мне (меня била дрожь). – Милочка, ты не обязана отвечать на такие вопросы.

Я посмотрела на собравшихся, чувствуя, как в груди все сжалось настолько, что, казалось, умру от боли.

«Да какого дьявола!» – подумала я.

И внезапно захотела, чтобы они узнали – чтобы они наконец увидели меня настоящую.

– Это я отрезала ему руку! – Воцарилось изумленное молчание, и я добавила: – Да не умер он, я проверяла. Но и не сообщил никуда. Врачам не удалось пришить ее обратно.

Тут у меня внезапно скрутило живот, я с трудом поднялась и кое-как поковыляла к парапету. Евровидение, уже стоявший на ногах, бросился ко мне, словно собираясь схватить, – должно быть, испугался, что я спрыгну, – но потом неуклюже остановился футах в четырех, с извиняющимся видом попятился и поправил маску. Я не успела дойти до парапета, меня вывернуло прямо на крышу. Я так и стояла, склонившись вперед, тяжело дыша и умирая от стыда.

– Не надо… прыгать, – хриплым голосом попросил Евровидение.

– Да иди ты на хер! – ответила я, наконец выпрямляясь, отплевываясь и вытирая рот рукавом. – С какой стати мне прыгать?

Я еще пару секунд постояла, опираясь на парапет и приходя в себя, а затем вернулась на кушетку и осторожно уселась. Я чувствовала, что все взгляды устремлены на меня. Ну вот и все: теперь какой-нибудь образцовый праведник донесет в полицию – точно так же, как донесли на отца, когда у него с головой стало плохо. Если ты управдом, помни свое место! Вот какого черта я тут язык распустила?

Однако когда я наконец подняла глаза, то сквозь пелену смятения, стыда и смущения обнаружила, что большинство смотрит на меня с сочувствием и заботой. Несколько человек выглядели потрясенными и настороженными, но большинство жильцов, похоже, не считали, будто я совершила чудовищное преступление, – как мне всегда казалось.

Евровидение определенно имел виноватый вид.

– О господи, послушайте, мне ужасно жаль! – обратился он ко мне. – О чем я только думал? Вот же идиот…

– Еще какой идиот! – подтвердила Дама с кольцами и повернулась ко мне. – Нет тела – нет дела. Он остался жив. Думаю, многие из нас согласятся, что он получил по заслугам. А что касается вас, то вы рассказали эту историю, потому что не могли иначе. Вам нужно было выговориться.

– Сколь тяжкое бремя вам пришлось нести все эти годы! – воскликнула Кислятина.

Я потеряла дар речи. Просто сидела, откинувшись на спинку кушетки и пытаясь справиться с головокружением, не в состоянии отвечать.

– Послушайте, мы не выдадим ваш секрет! – заверил Евровидение. – Клянусь!

– Само собой разумеется! – согласился Дэрроу.

Жильцы забормотали клятвенные заверения.

– Подонок заслужил возмездие, – вещал Евровидение. – Вы, должно быть, спасли других девушек от изнасилования. Он уже не станет никого домогаться – с одной-то рукой и жуткими воспоминаниями.

Несмотря на кашу в голове, я обнаружила, что еще не выговорилась.

– Я ничего не рассказала Линн. Когда она вернулась из Австралии, ни словом не обмолвилась о содеянном. Однако оно не шло из головы. Грызло меня, пока не разрушило наши отношения. Я сама во всем виновата. Моя любовь к ней не смогла противостоять моему новому видению себя – я узнала, на что способна. Я ушла от Линн, и мы потеряли связь.

Никто не нашелся с ответом.

– Спасибо, что поделились, – в конце концов заговорила Мозгоправша. – Вы можете в любой момент рассчитывать на нашу поддержку.

За избитыми фразами стояло столько чувств, что моя защитная броня треснула.

– А давайте мы просто… сменим тему? – ответила я ей, всем сразу и никому конкретно.

Прежде чем Евровидение успел обратиться к собравшимся, Дэрроу снова прокашлялся. Он побледнел, на лбу сверкали капельки пота, несмотря на прохладную ночь.

– Раз уж мы тут исповедуемся, у меня тоже есть одна история, – заговорил он медленным, размеренным голосом. – Похожая, но еще хуже. Гораздо хуже.

Все ждали продолжения. Что он может рассказать столь ужасного, чтобы затмило мою историю?

* * *

– До переезда в Нью-Йорк я вместе с семьей жил на окраине Стоктона в Калифорнии. Именно там все и произошло.

Все знали, что мне нравится бегать. Хотя «нравится» – мягко сказано, в среднем я пробегал восемь миль в день. Я был просто помешан на беге. Не мог без него жить. Страдал ли я зависимостью? На мой взгляд, зависимость – это нечто, причиняющее вред, а я, хотя когда-нибудь, возможно, буду мучиться артритом, после пробежек в основном прекрасно себя чувствовал – физически, психологически и даже духовно. Всегда, кроме одного раза.

Мы тогда жили в горах, и людей вокруг почти не было, не считая соседей, которые знали о моем увлечении, поскольку видели меня практически каждый день и были вынуждены притормаживать и махать мне: да, опять я, на однополосной дороге, где не ездит полиция и где они терпеть не могут снижать скорость.